Владимир Глотов - «Огонек»-nostalgia: проигравшие победители

И далее Карпинский предполагал три пути, по которым пойдет возможное развитие событий.

Идеальный — это развертывание общепартийной, а затем общенародной дискуссии, устной и печатной. Как раз по тем вопросам, которые сформулировала «Библиотека». Только дискуссия, горячо убеждал нас Лен, сразу и надежно парализует бюрократический абсолютизм и даст несокрушимое преимущество идейным элементам, которым есть что сказать.

Задачи сторонников «Библиотеки», по мысли Лена, состояли бы в непреклонном расширении и углублении дискуссии, если она, конечно, будет допущена, углублении в сторону все более последовательных социалистических выводов (иного Карпинский не допускал даже в тайных замыслах). Содействовать полному разгрому и окончательному захоронению сталинских концепций в общественных науках и массовом сознании. Но при этом — решительно бороться с малейшими антисоциалистическими отклонениями.

Надо признаться, мы, слушатели Карпинского, во всем с ним соглашались. Хотя были и иные точки зрения. Например, суждения Льва Тимофеева, с которым я работал в одной редакции, его мысли насчет крестьянской приусадьбы, ее природы, его первые разработки в направлении «чернота рынка» и общий настрой на американский опыт и перенос его на нашу почву — все это казалось мне утопичным, а вот социалистический выбор Карпинского — привычным, вполне домашним. Вот только освободим социализм от пакостей сталинизма — и все наладится.

Программа нашей деятельности, таким образом, обозначалась вполне отчетливо: консолидация со всеми прогрессивными силами, которые неизбежно оживут в ходе дискуссии в звеньях партии, особенно в органах печати, радио, телевидения. Наконец, в случае наметившегося перевеса демократических сил — выдвижение требования закрепить наметившийся новый курс организационно-политически на чрезвычайном партийном съезде и в определенных законодательных актах.

Понятно, такая программа партийно-демократического движения должна была рассчитывать на «потребителей». Кто-то из числа партийно-государственных кадров должен был ее «подобрать», использовать, пусть даже и в своих, не вполне адекватных нашим замыслам целях. Как говорил Лен, наше слово может стать их делом. При этом он подчеркивал, что речь идет не о петиции, а о понуждении, не о просительном действии, а о действии революционном. Это, конечно, вдохновляло.

— Такой расчет, — размышлял Лен, — покоится на апелляции к труженику данной системы управления против ее собственника, на перспективе расщепления этих двух фигур бюрократического мира. На гальванизации всего квалифицированного, энергичного, делового — против засилья невежд, проходимцев, бездельников, усевшихся не в свои сани. На замене стимула от привилегий стимулом от творчества с его неизмеримо более широкими возможностями самовыявления. На сохранении оплаты и других форм вознаграждения по командному труду, принятому за самый сложный и квалифицированный. На перспективе более верной и быстрой деловой карьеры в соответствии с фактическим организаторским дарованием. На освобождении из-под зависимости от кадрового произвола и его замене ясной и простой зависимостью от общественного суждения. На перспективе быстрого преодоления общественной ностальгии, подъема во всех областях социалистической жизни и счастья прямого участия в этом историческом взлете. На особенностях «экспроприации» бюрократии, не требующей почти никаких немедленных персональных замещений, а тем более расправ.

Сравнивая этот меморандум с тем, как пошла наша история и что в ней произошло так, как рисовалось Карпинскому, а что буквально наоборот, читатель поймет, кто кого одолел: труженик ли, скрытый под шкурой номенклатуры, или собственник?

Тысячи романтиков включились в исторический процесс на рубеже 87–88 годов и таскали каштаны из костра не для себя. Те же, на кого мы рассчитывали и кого хотели переманить на — свою сторону, ушли в тень, не мешали расправляться со сталинизмом и партией, а когда дело было сделано, они явили миру свой лик — и все отшатнулись в ужасе. Наши расчеты на перерождение номенклатуры по демократическому сценарию не оправдались. Наиболее предприимчивая ее часть, завладев «законно» гигантскими государственными капиталами, теперь цинично указывает нам место, где надлежит располагаться ее дворне.

Материальные потери каждой семьи, помноженные на всеобщий экономический кризис, кажутся — как ни велики они — преодолимыми по сравнению с разочарованием общенационального масштаба в идеалах демократии. Как будто космическая глыба рухнула на шестую часть планеты.

Печально сознавать, что слушая Карпинского и стремясь поскорее расстаться с настоящим, я наивно думал, что будущее соткется из наших планов и не потащит за собою ничего из реалий бытия. Увы, мы были заражены вирусом большевизма, и все, к чему мы прикасались, осквернялось нашим прежним опытом. Почему?

Потому что нельзя выйти из порочного круга, не покаявшись. Каяться же никто из нас не был приучен.

Не все отворачивали от нас глаза. Не прошло и месяца после вынужденного визита в КГБ, меня взяла под крыло Нина Иванова, главный редактор журнала «Изобретатель и рационализатор». Взяла из чистого сострадания и журналистской солидарности, внешне ни словом, ни жестом не проявленной. Я забросил в редакцию трудовую книжку и больше в ней не появлялся. Денег мне, как договорнику, не платили, но временное прикрытие — чтобы не схватили на улице как тунеядца — появилось. Спасибо ей!

Мы гуляли по бульварам моего детства с Анатолием Стреляным. Я рассказывал ему, как все было: про «Иваныча-Николаича», Филиппа Денисовича, Лена Вячеславовича. Стреляный молча слушал, соображал. Он тоже захаживал в квартиру к Лену. Мне же дал пару дельных мужицких советов. И нет-нет, в самые глухие, душеломные годы вдруг звонил: как дела? Привет-привет. Спасибо и ему.

В последние месяцы работы в «Молодом коммунисте» у меня странным образом исчезла записная книжка — внушительный фолиант, накопивший за многие годы адреса и телефоны моих знакомых. Я оказался как бы заново рожденным, одиноким, лишенным контактов. Практически никому не мог позвонить — не помнил номеров. А мой аппарат молчал, и я в обиде думал: так тому и быть. Надо начинать жизнь заново и обрастать новыми знакомыми и друзьями.

Однако не бывает потерь, которые, хотя бы частично, не компенсировались приобретениями. Именно в этот период я познакомился с журналистом из «Литературной газеты» Александром Левиковым и его женой Софьей Книжник, ставшими для меня на долгие годы едва ли не самыми близкими людьми. Я не знаю более искрометно талантливого человека, чем Александр Ильич, отменный публицист, непревзойденный говорун, участник всех редакционных «капустников», розыгрышей, человек сверхъестественной работоспособности и вечной мечты забросить редакционные дела и засесть за свою «нетленку». Но кроме этих не столь часто встречающихся талантов, Левиков — он же Агранович — обладал и вовсе редким качеством: честностью. Он берег не здоровье — честь имени. И когда судьба нас случайно свела — для него не было выбора: иметь со мною дело или не иметь. Он напечатал одну или две мои статьи, чем весьма поддержал меня морально. Но главное — он сделал все, чтобы я не чувствовал себя ущербным, отброшенным на задворки человеком. Конечно, он первым делом затащил меня к себе домой, познакомил со своими друзьями, звонил и звал в редакцию и каждому нарочито демонстрировал свое ко мне расположение. Он упорно восстанавливал, реконструировал мое прежнее состояние души. А его Соня, человек ему под стать, тоже журналист, обладала кроме прочего феноменальной стойкостью и упорством в достижении цели. Она, увлеченная индийской философией и религией, освоила йогу, бормотала мантры, чем смешила меня, но когда мы оказались с нею в одной лодке — в редакции, где нас в очередной раз уничтожали, — именно хрупкая на вид Соня поддерживала во мне боевой дух.