Эдуард Лимонов - Книга мёртвых

Вечером после прибытия газеты – в этот день всегда туча хлопот – я, усталый, забыв о подозрениях, пошёл один через дворы к метро. Тут меня и догнала война в Приднестровье. И обрушилась мне на голову, на глаза. На пресс-конференции я заявил, что считаю нападение на меня делом рук Лебедя. Через какое-то время, глядя новости по ящику, я увидел среди лиц, протискивающихся за Лебедем в какую-то дверь, того самого носатого «француза», что наблюдал за нашим пикетом 12 сентября. Но если он был на пикете, то это ещё не значило, что он участвовал или планировал нападение на меня 18 сентября. На следствии «следак» пытался подсказать мне версию нападения на меня РНЕ, баркашовцев. «Это было бы слишком комфортно для милиции, чтоб радикалы истребляли друг друга», – ответил я. Шурыгин сообщил мне, что Лебедь привёз из Приднестровья десятка полтора своих спецназовцев – «голубых беретов» и что он, Шурыгин, знает, где они расквартированы. Якобы «голубые береты» делали для Лебедя и Бермана (полковника, бывшего коменданта Тирасполя) все грязные и мокрые дела. Так вот, судьба Костенко тесно переплелась с моей. Ежедневно, открывая глаза – по левому мечутся точка с запятой, – я вспоминаю Приднестровье.

Впрочем, до этого Приднестровье уже догоняло меня, война приходила в 1994 году. Я упомянул о Сергее Кириченко, возможно, он арестовал батьку для Лебедя и Шевцова.

Этот именно парень вместе с ещё одним офицером службы безопасности Приднестровья отвозил меня с войны Приднестровья в Одессу. Прежде чем выехать, я помню, они напихали нам в обшивку нового пижонского автомобиля четыре гранаты и пистолет «ТТ». В любом случае, на этом этапе мы мало рисковали. Украинские погранцы и таможенники знали приднестровских из службы безопасности, и в те годы мужское армейское братство стояло выше госграниц, таможен и прочих разделений. Теперь не так.

Они тогда высадили нас у железнодорожного вокзала в Одессе, обменялись с нами рукопожатиями и отбыли. До этого службы устроили нам на лимане отходную. В альбоме «Лимонов в фотографиях» есть фото, где мы сидим: генерал Вадим Шевцов с пучком лука в руке, затем я, за мной физиономия отмороженного парня в берете (фамилию которого не могу назвать), а последний, в клетчатой рубахе, распахнутой на груди, – он, Сергей Кириченко, офицер службы госбезопасности ПМР, Приднестровской Молдавской Республики. До момента съёмки все мы были увешаны оружием, но по приказу Шевцова вынуждены были развесить его по гвоздям. Шевцов, бывший работник правоохранительных органов из города Риги, свято соблюдал и соблюдает приличия и помнит об имидже Республики.

Сергей – здоровый и сильный молодой человек, это видно по фотографии – мог дать фору любым кино-оперативникам, всяким там Ван-Даммам. Он прошёл через мою жизнь всего два раза, но в моём мире мёртвых он появляется часто.

Дело в том, что в 1994 году он приехал летом в Москву, пропьянствовал со мной и Тарасом Рабко так безысходно и ушёл у Проспекта Мира, настолько странно зияя спиной в белой рубашке, что я вот уже шесть лет помню эту его спину и то, как он улыбнулся, обернувшись. Я тогда жил в разрушенном доме на Каланчёвке, где в подъезде были обитаемы лишь две квартиры, а вся правая сторона не существовала: были вынесены даже полы и перекрытия – ступив шаг в сторону, ночью можно было пролететь все три этажа. В подъездах не было света; бомжи, крысы и другие прелести. Придя ко мне в гости один раз, второй уже не приходили. Сергей приехал на похороны отца. Никаких родственников у него, кроме отца, не было. Отец умер и оставил однокомнатную квартиру у Белорусского вокзала. Сергей пришёл ко мне договариваться, что сдаст мне эту квартиру, ему посоветовал Шурыгин. На меня можно было положиться. Ведь мы встретились на войне. Мы договорились, что он появится в Москве, как только будут оформлены бумаги о его вступлении в права наследства. Проблем не ожидалось – он был единственный наследник. А потом Сергей запил с нами на Каланчёвке. Не очень хотел уходить. Наши несвязные пьяные беседы я не помню.

Приехала в Россию Наташа и мучилась от жизни в трущобе на Каланчёвке, я звонил Владу, звонил Кириченко в Приднестровье, он сказал, что задерживается, но вот-вот приедет. Мы так поверили в эту квартиру потому, что договорились, что цена будет умеренная и на много лет. После моего звонка к нему прошёл месяц.

6 октября позвонил Влад Шурыгин и сказал: «Должен сообщить тебе печальную новость. Сергей погиб. Подробностей не знаю, знаю только, что не в бою. Был дома, собирался ехать в Москву. Жена, дочь были дома в другой комнате, вдруг выстрел, чистил пистолет, что ли, пуля попала в голову. Случилось это 2 октября».

Позднее в газетах появились детали и версии. Окно комнаты, где он чистил свой пистолет, было открыто. Ну, правдоподобно, второго октября в Приднестровье теплынь. Однако более интересная деталь: дом частный, первый этаж. В прессе утверждали, что Кириченко был замешан в продаже оружия, потому его и убрали. Я ничего не утверждаю. Однако когда офицер службы госбезопасности, прошедший войну, погибает, чистя оружие, то поневоле задумаешься… В 1995-м в Москве, у меня дома я спросил у генерала Шевцова:

– Как погиб Кириченко?

– Чистил оружие, трагическая случайность, – устало сказал генерал. – Ты же знаешь.

Где лежат косточки корейца с глазами рыси, не знает, думаю, даже генерал Шевцов. Ноги и тазовые кости зарыли в Тирасполе. А вот где голова и руки? У Че Гевары, вы знаете, ведь отрубили руки, нужно было сохранить пальцы для дактилоскопированного опознания. К боливийским ментам для этого должны были приехать аргентинские.

Читая книги, вы думаете, читатели, что вы живёте. Не-а, жизнь там – в миномётном свисте, в тумане над лиманом, над плавнями, над горами, в предательствах и интригах. Когда мина шлёпается на асфальт, от неё такие следы, как будто бы от блевотины, когда пьяного внезапно вырвало.

…Комбат-батяня… Батяня-комбат…

«Да, я с ними»

1995-й был конвульсивным, очень чувственным и страшным для меня годом. 7 июля Наталья Медведева ушла и вернулась 11 июля утром за паспортом, пьяная с утра. А может, и не очень пьяная, но гротескная, намеренно абсурдная, крикливая, клоунская, чтоб легче было? Мы расстались: с вещами, на выход – я настоял. Разрыв, даже с чудовищем, всегда как репетиция смерти. Потому что всё, что у тебя собрано: коллекция объятий, вечеров, ночей, случаев, молчания – всё это подвергается опасности вдруг. Всё это безжалостно убивается, по улыбкам ходят ногами, и часть жизни отмирает. И ты остаёшься с меньшим количеством жизни.

Именно в это липкое и поганое лето я познакомился с Курёхиным. Я на него не покушаюсь, есть множество людей, объявивших его своей собственностью и ревниво отгоняющих от него чужих. Недавно мой бывший товарищ Дугин в припадке собственничества заявил в Интернете, что он – нет, никогда не отдавал и не думал отдавать Курёхину партийный билет Национал-большевистской партии за номером 418. Саша, Вы суетны, как блоха; что нужды – отдал, не отдал… Когда он пришёл к нам, ему оставалось жить меньше года, он чувствовал страх смерти. Потому и пришёл: инстинкт – он не знал, где болит, что болит, может, ещё и не болело, но нужно было обрести, как пчеле в улей влететь, эти тысячи тёплых дружелюбных тел. Если улей не нужен Вам, Саша, Вы взбесившаяся особь – или ещё незрелы, – то, перевалив за сорок лет, большой художник хочет Родину, или Бога, или Дьявола, или Нацию. Потому что хочет принадлежать к миру как можно более долговременных категорий, а у индивидуального тела срок годности максимум 80 лет. Я понимаю, Саша, Вам хочется приватизировать то, что называется сейчас Сергеем Курёхиным, отнести его приход к нам на счет Ваших личных чар. Наверняка вначале так и было, Вы отличный сказочник: зная, что Вы мне пели, представляю, что Вы пели ему. Однако никакой отдельно взятый смертный индивидуум, даже такой ценный товарищ, как Вы, Сергею не был нужен, не Вас он искал! Он искал Нацию, и мы, НБП, были увидены им, как самое честное подразделение нации. Ваши чары послужили приманкой? Частично, он мне говорил, когда мы познакомились, что услышал о нас via Германия, там от людей, мнение которых он ценил высоко. А тут ещё Вы ему напели. Как напели мне.