Эмир Кустурица - Эмир Кустурица. Автобиография

— Все они и мизинца твоего не стоят. А я вернусь туда, как только выйду из больницы. Я не собираюсь оставлять им свою квартиру, даже если умру!

Она снова замолкает, затем внимательно вглядывается в меня, пытаясь понять мою грусть.

— Ну почему это тебя так расстроило? — спрашивает она.

На самом деле моя мать, как и любая другая мать, старается удержать меня на краю депрессии.

— Я просто представил, что пришел выпить кофе в «Сеталист». С Зораном Биланом и Пашей. Но в то же время я понимаю, что консенсусы там больше невозможны и я не смогу спокойно выпить с ними чашечку кофе.

При слове «консенсус» Сенка забывает о своем супе.

— Если ты заговорил о консенсусе, значит, здесь замешана политика.

— В некоторой степени.

— Боже мой, Эмир, иногда ты меня выводишь из себя! Есть в тебе хоть что-то, что не связано с политикой?

К моему горлу подступает ком, и я торопливо сглатываю, чтобы не расплакаться.

— Знаю… Ты хочешь сказать, что я — как мой отец?

— Нет, ты еще хуже, чем он, — отвечает Сенка, обнимая меня.

Я смеюсь, продолжая глотать слезы. Чтобы не огорчать Сенку.

На чьей ты стороне, сынок?

В Герцег-Нови, возле моря, где когда-то пролегала узкоколейка, стоит целый ряд поломанных скамеек. Здесь ребята-подростки и пьяные солдаты по вечерам упражняются в силе.

На одной из скамеек, возле туннеля, сидит моя мать. Первым делом она закуривает сигарету и устремляет взор к горизонту, за море. Затем она закрывает глаза. Моя Сенка уносится в мечты. Когда кто-то из знакомых старожилов или беженцев прогуливается по аллее вдоль моря, он замечает Сенку, дремлющую на скамейке.

— Сенка, с тобой все в порядке, может, тебе что-нибудь нужно? — спрашивает он.

Она открывает глаза:

— Нет-нет, все хорошо, просто я села немного отдохнуть и незаметно уснула.

Знакомые продолжают свой путь: старожилы возвращаются домой, беженцы направляются к своему временному жилью. Моя мать снова закрывает глаза и погружается в свои мысли, известные только ей.

Всякий раз, приезжая в Герцег-Нови, я чувствую себя словно в маленьком Сараеве. Вокруг лишь беженцы и бледные старики: почти вся молодежь эмигрировала в Канаду.

— Будь внимательнее, — предупреждает меня наш старый друг, — Сенка часто сидит на этой скамье возле сквера и спит. Бог ее хранит, она до сих пор не подхватила воспаление легких, которое может вызвать осложнения. Ведь у нее и так слабое здоровье.

Я всегда испытываю одинаковую радость, когда возвращаюсь в наш дом в Герцег-Нови. Возможно, я так счастлив оттого, что все в нем напоминает нашу жизнь в квартире Горицы. За исключением того, что здесь не хватает еще полкомнаты. И разумеется, моего отца. Стены дышат нашими повседневными звуками, в открытое окно доносятся голоса детей, гоняющих футбольный мяч, на сковородке весело шкворчат оладьи, а я безмятежно сплю. Слышу лишь тихий шепот и раздающийся вдалеке глухой скрежет лифта. Стоя на пороге двери, Сенка выпроваживает соседок:

— Он спит, вчера очень поздно приехал из Парижа.

— Можно я приведу своего внука, чтобы он сфотографировался с Эмиром?

— Можно, но позже, дуреха! Подожди, пока мой ребенок выспится и восстановит свои силы!

— На чьей ты стороне, сынок? — неожиданно спрашивает меня мать, пока мы пьем наш утренний кофе.

— На твоей. На чьей же еще?

Она едва уловимо улыбается, наблюдая за мной краем глаза. Словно хочет выведать у меня страшную тайну. Я помню, что именно так Сенка прощупывала почву, когда хотела узнать, кто надоумил меня отправиться купаться в Илиджу без ее разрешения. Это было так давно…

На самом деле моя мать умеет задавать нужные вопросы. Она ловко начинает разговор исподволь. Хоть мне и известно, что она ценит сильных людей, верных своему слову, я не понимаю, почему сейчас она начинает разговор со слов:

— Наибольшее уважение у меня вызывает Владо Дапцевич…

Этот Владо — персонаж из реальной жизни, который похож на Владо Петровича, героя литературы и кино.

— Однажды он сказал, что любит Сталина, и за это провел двенадцать лет на каторге.

Моей матери он нравится вовсе не из-за Сталина. Она до сих пор сожалеет о временах Тито. Владо Дапцевич удостоился ее высочайшего почтения, потому что, согласно ее выражению, это «настоящий мужчина, со своими принципами». Когда он вышел из тюрьмы, журналист ежедневной коммунистической газеты «Победа» спросил его, не изменил ли он своего мнения.

— Я люблю Сталина, — без колебаний ответил Дапцевич.

Кто знает, действительно ли этот человек верил в то, что говорил. Но принцип есть принцип. Сказав что-то однажды, он не собирался отступаться от своих слов. «Настоящий мужчина, со своими принципами», — повторяла моя мать.

— Ну, так на чьей же ты стороне? — настаивает моя мать.

— На твоей, я тебе уже сказал. Если бы это было не так, ты бы знала это лучше меня, — ответил я ей со смехом.

Сенка тоже засмеялась.

— Ты прекрасно знаешь, о чем я тебя спрашиваю. Не прикидывайся дурачком, — продолжила она.

— Нет, не знаю.

Сенка обняла меня:

— На столе мармелад и масло, а там — поджаренный хлеб. Пойду заплачу за электричество, а потом немного прогуляюсь.

Все происходит так же, как по утрам моего детства. За исключением того, что тогда все эти указания были написаны на маленьких клочках бумаги, поскольку за два часа до моего ухода в школу мать уже направлялась к факультету гражданского строительства по аллее Косева.

Еще толком не проснувшись, я смотрю, как она вразвалочку направляется к морю по бульвару, где когда-то пролегала узкоколейка.

В Герцег-Нови самым дорогим для меня человеком является доктор Радмило Йованович, психиатр из Сараева. Подобно Сенке он тоже убивает время, ежедневно прогуливаясь по побережью. Он делает это на манер горцев, шагающих по берегу моря.

Одиннадцать лет назад этот самый доктор Йованович спас меня от моей первой депрессии. Я прервал съемки фильма «Папа в командировке», чтобы отправиться к нему на консультацию в Ягомир.

— Доктор, я больше не могу, — с ходу выпалил я.

Сначала он попросил меня присесть, затем задал вопрос:

— Что такого тяжелого вы делаете, что говорите «я больше не могу»?

— Фильм о том, как разрушилась семья в тысяча девятьсот сорок восьмом году.

Неожиданно для меня он разразился рыданиями. Настоящими и глубокими. Доктор буквально плакал горючими слезами. Я смутился и поискал глазами, нет ли в кабинете кого-нибудь еще. На секунду мне пришла в голову мысль, что, возможно, это какой-то метод терапии. Я вскочил со стула, обернулся. Никакой медсестры не было видно. И ничто не могло остановить рыданий этого мужчины.