Вадим Андреев - Дикое поле

Теперь уже все было просто. Осокин отцепился от последних колючек и поднялся на ноги около столба, на котором еще как-то днем разглядел надпись, сделанную по-французски: «Это поле минировано». Осторожно, стараясь ступать как можно легче, он двинулся вперед. Влажная масса соснового леса надвинулась на него.

Нужно было добраться до сторожки лесника — как сказал Рауль, там Осокина уже будут ждать. Сторожка находилась километрах в трех от Боярдвиля, в самой глубине довольно узкого, но длинного прибрежного леса. В лесу было сыро, темно, большие капли изредка падали с веток. Осокин довольно долго блуждал, стараясь по возможности двигаться в одну сторону. Он хорошо знал Боярдвильский лес, где не раз собирал сосновые шишки на растопку и рыжики, которых, по незнанию, не собирали олеронцы. Но ориентироваться в полной темноте было трудно. Наконец он набрел на лесную, петлявшую между дюнами узкую дорогу. Вскоре она вывела Осокина на опушку леса.

Осокин до того был поражен легкостью, с какой ему удалось бежать из «Счастливого дома», что теперь ему все казалось доступным и простым. Он ни на минуту не усомнился в том, что ему легко будет найти ночью сторожку лесника, — всего лишь три недели тому назад заезжал он к леснику купить семян пальмовых сосен: Осокину вдруг пришло в голову посеять сосны вдоль каменного забора, там, где земля была всегда очень суха и где вот уже два года у него не удавались огурцы. Как настоящего земледельца, его мало интересовало то, что в тени сосен, которые он посеет и которые эту тень начнут давать только лет через двадцать, ему никогда, вероятно, не придется лежать.

Осокин пошел вдоль опушки. Линия деревьев проступала на фоне темного неба, и идти, не теряя направления, было легко. Под ноги попадались толстые корни деревьев, ямы, полные водою после прошедших недавно дождей, колеи невидимой дороги, которые очень мешали идти, но вместе с тем служили доказательством, что он на правильном пути. В лесу было совершенно пустынно, ближайшая деревушка — Плезанс — была отделена от леса неглубоким каналом, вернее — широкой канавой, служившей для осушки заболоченных полей. Из деревни изредка доносилось тявканье собак. До поворота на просеку, ведущую к сторожке лесника, Осокин дошел в полчаса. Узкой просекой идти оказалось труднее: деревья вверху сливались вершинами, Осокин то и дело замечал, что его сносит в сторону, как лодку в море боковым течением. Местами появлялись какие-то крутые подъемы и спуски — а их как будто не должно было быть.

Вдруг он понял, что сбился с дороги и идет по ложному пути. Остановился, прислушиваясь. Издалека, слева, донесся звук прибоя. Капли по-прежнему падали с мокрых веток, то спеша одна за другой, то приостанавливаясь, будто набираясь силы. Звук прибоя должен был бы доноситься спереди, а не слева, но этого указания в полной темноте леса было мало. Приходилось довериться инстинкту. Осокин повернул направо и внезапно почувствовал, что земля начинает круто подниматься. Нош скользили на мокрой хвое, покрывавшей весь склон. Через несколько минут он влез на гребень крутой дюны, заросшей лесом, и стремительно скатился вниз.

«Во всем лесу есть только одна такая крутая дюна, — подумал Осокин, потирая ушибленное колено. — И эта дюна находится на юг от сторожки. Если я пойду низом дюны в сторону моря, а потом сверну направо, то шагов через сто я должен упереться в сторожку». Осокин не ошибся — через несколько минут он различил в темноте полянку перед сторожкой и скоро наткнулся на кучу сосновых шишек, которые лесник обычно собирал для семян.

— Дядя Па, это ты, дядя Па?

В комнате было совсем темно. Осокин держал за руку Лизу и не мог поверить, что это она. Он прижал ее к себе и осторожно провел рукой по волосам — да, это ее косы, завязанные крендельком на затылке. От волнения он не мог говорить и повторял бессвязные слова: «Лес, ночь, дождь, да как же это так, ты здесь?»

— Ты пришел даже раньше, чем мы тебя ждали. Ну как, не трудно было ускользнуть из «Счастливого дома»?

— Ах, Фред, — Осокин даже не удивился, Что застал в сторожке вместе с Лизой Фреда, которого он не видел уже много месяцев, — если бы ты знал, как мы сегодня пели «Марсельезу»! Комендант совсем ошалел, он не знал, что предпринять…

— Это Шеффер-то не знал, что предпринять?

— Нет, не Шеффер, другой. Ну что, Лизок? Ты живешь у мадемуазель Валер?

— Ты не думаешь, — сказал Фред, — что если бы вы спели «Интернационал», на коменданта это произвело бы еще большее впечатление?

— Может быть… Но мы пели «Марсельезу». Поверь, когда на эту песню смотрят пулеметы, она становится гигантской. Это…

— Дядя Па, а ты тоже пел?

— Пел, Лизок, на страх немцам пел. Что мы теперь будем делать, Фред?

— Сейчас одиннадцать часов. Вам нужно воспользоваться отливом, он начинается только в пять утра. Я вас посажу в лодку. Мне еще нужно остаться на Олероне.

Осокин не спал. Он прислушивался к дыханию Лизы, положившей голову к нему на колени. На фоне темного окна еле проступал переплет оконной рамы. В комнате было тепло и пахло лесом — скипидаром, валежником, дровами. «Лодка. Скоро мы сядем в лодку. Я и Лиза. Вдвоем, как прежде, как всегда. Я забыл спросить, взяла ли она с собой деньги… Дикое поле, Дальнее поле, сад мадемуазель Валер. Вероятно, вся семенная картошка пропала или ее взял Альбер? Когда меня арестовали, я забыл сказать об этом Лизе… Впрочем, все это не важно. Важно, что мы опять вместе, что сейчас ночь, что я слышу ее дыхание. Через несколько часов я буду в свободной Франции. Что я буду делать? Париж, завод? Или Россия? Вернуться с Лизой в Россию?»

В комнате убаюкивающе-однообразно стучал большой будильник. Как полная луна, светился в темноте его фосфоресцирующий циферблат. «Но, может быть, меня в Россию не пустят? Вернуться на Олерон, когда кончится война? Впрочем, едва ли — события не повторяются. Лизе пора поступать в лицей или в школу. Это привяжет меня к городу». Осокин вдруг почувствовал страшную тоску, такую острую, какая бывает только в молодости, — он никогда не думал, что Олерон так глубоко вошел в его жизнь. Перед глазами ясно и отчетливо появилось Дикое поле с засохшими стеблями кукурузы, растрепанными ветром тамарисками, корявыми сучьями яблонь и зеленой крышей «Шепота ветров». «Да, но в тот год, когда я убил немца, на поле не было сухих стеблей кукурузы. Может быть, этот дом, вернее то, что я именно здесь убил немца, меня по-особенному связало с олеронской землей? Или Фред опять скажет, что это все «выдумки русского интеллигента»? Фред спит. Как все ясно для Фреда, боже мой, как ясно! Вероятно, он самый счастливый человек на земле».