Альберт Шпеер - Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности. 1930–1945

Как я осознал лишь после покушения на Гитлера 20 июля 1944 года, партии моя независимость была как нож в горле. На меня обрушился такой вал критики, что пришлось защищать мою систему делегированной ответственности в письме Гитлеру, которое я послал 20 сентября 1944 года (письмо приведено в главе 27).

Как ни парадоксально, но с 1942 года развитие промышленности в воюющих странах пошло в совершенно противоположном направлении. Американцы, например, были вынуждены ввести авторитарные методы управления, в то время как мы старались ослабить путы, сковывавшие нашу экономическую систему. Устранение всякой критики начальства с годами привело к тому, что никто даже не замечал ошибок и неудач, неправильного планирования или дублирования разработок. Я же позаботился обеспечить в своих новых структурах возможность свободно обсуждать проблемы, вскрывать и устранять недостатки и ошибки. Мы часто шутили, что вот-вот восстановим «парламентаризм»[103]. Наша новая система создала одну из предпосылок нейтрализации слабостей авторитарного режима. Теперь важные вопросы можно было решать не только по законам военной иерархии, то есть по приказам вышестоящих инстанций. Однако для применения в работе «парламентаризма» упомянутые выше комиссии и комитеты должны были возглавляться людьми, способными сначала выслушать все аргументы и контраргументы и лишь потом принять решение.

Больше всего меня удивила сдержанность, с которой восприняли нововведения руководители предприятий. В начале своей деятельности я разослал им циркулярные письма с указанием информировать меня об их «основных нуждах и трудностях гораздо полнее, чем прежде». Я ожидал потока писем, но не получил ни одного ответа. Сначала я заподозрил свой персонал в том, что они скрывают от меня почту, но, как оказалось, действительно никто не откликнулся. Как я позже узнал, директора заводов боялись взысканий со стороны гауляйтеров.

Не было недостатка в критике сверху, а вот необходимой критики снизу добиться было очень трудно. Мне часто казалось, будто я парю в безвоздушном пространстве, поскольку на местах никто не критиковал мои решения.

Успехом наших программ мы были обязаны тысячам специалистов, уже прославившихся своими достижениями. Мы доверили им руководство целыми секторами военной промышленности, тем самым возродив их энтузиазм, давно никем не востребуемый. Они с радостью приняли мой нешаблонный стиль руководства. По сути, я использовал характерную для технократов слепую преданность своему делу. Из-за кажущейся нравственной нейтральности технологий эти люди обычно не испытывают угрызений совести, и чем быстрее развиваются технологии в военное время, тем опаснее безразличие технократов к прямым последствиям их анонимной деятельности.

В своей работе я предпочитал «неудобных» сотрудников покорным исполнителям. Партия же совершенно не доверяла аполитичным профессионалам. Фриц Заукель, один из самых радикальных партийных лидеров, как-то заметил, что если бы с самого начала расстреляли несколько директоров заводов, то остальные заработали бы гораздо эффективнее.

Два года я чувствовал себя неуязвимым, но после заговора 20 июля 1944 года Борман, Геббельс, Лей и Заукель решили сбить с меня спесь. 20 сентября 1944 года в письме Гитлеру я заявлял, что не смогу дальше успешно выполнять свои обязанности, если мою работу будут оценивать по политическим меркам.

Беспартийные сотрудники моего министерства пользовались официальной защитой, совершенно несвойственной гитлеровскому государству. С самого начала моего пребывания на посту министра я, преодолев сопротивление министерства юстиции, установил правило: уголовные дела по обвинению в саботаже в военной промышленности будут возбуждаться только по моему представлению[104]. Это условие защищало моих сотрудников даже после 20 июля 1944 года. Эрнст Кальтенбруннер, шеф гестапо, хотел предать суду за «пораженческие» разговоры трех генеральных директоров: Бюхера (электрическая компанияи AEG), Фёглера (Объединенные сталелитейные заводы) и Ройша (горная промышленность). Кальтенбруннер явился ко мне за санкцией на арест. Я объяснил, что сама природа нашей работы предполагает прямое обсуждение ситуации на фронтах, и таким образом оградил директоров от гестапо. В то же время я применял строгие наказания к сотрудникам, злоупотреблявшим оказанным им доверием. Например, если кто-то завышал в отчетах цифры расходов ценного сырья, пусть даже для создания резервов, ибо подобные действия вызывали сбои поставок оружия на фронт[105].

С первого дня я считал нашу гигантскую структуру временной. Поскольку я сам хотел вернуться после войны к архитектуре и даже добился от Гитлера гарантий своего возвращения, то счел необходимым заверить встревоженных промышленников в том, что наша реорганизация экономики – чрезвычайная военная мера, и призвал их поделиться с конкурирующими фирмами лучшими специалистами и производственными секретами.

Наряду с этим я также сделал попытку сохранить в руководстве импровизационный стиль. Меня угнетала одна только мысль о том, что бюрократические методы могут угнездиться в моей организации. Снова и снова я требовал, чтобы мои сотрудники прекратили заниматься бюрократической перепиской и решали бы все вопросы в неформальных беседах и телефонных переговорах, отказались бы от многостороннего оформления «трансакций», как на чиновничьем жаргоне называли акты о проведенных сделках. Да и бомбардировки немецких городов постоянно стимулировали в нас изобретательность. Временами авианалеты даже казались мне помощниками. Как пример приведу свою ироничную реакцию на разрушение здания министерства в авианалете 22 ноября 1943 года: «Нам повезло, поскольку большая часть текущей документации министерства сгорела и мы на некоторое время избавились от балласта, однако нельзя же всерьез рассчитывать на то, что подобного рода события постоянно будут вносить свежую струю воздуха в нашу работу»[106].

Несмотря на технический прогресс, даже в разгар военных успехов в 1940-м и 1941 годах мы так и не достигли уровня производства вооружения Первой мировой войны. В первый год военных действий в России показатели производства составили всего лишь четверть от выпуска военной продукции осени 1918 года. Даже три года спустя, весной 1944 года – когда мы приближались к максимальным цифрам, – выпуск боеприпасов все еще отставал от показателей производства на территории Германии, Австрии и Чехословакии в Первую мировую войну[107]. Одной из причин отставания я считал чрезмерную бюрократизацию, с которой боролся изо всех сил, но тщетно[108]. Для примера: штаты артиллерийского ведомства со времен Первой мировой войны выросли в десять раз. Призывы к упрощению системы управления звучали во всех моих речах и письмах с 1942-го до конца 1944 года. Чем дольше я боролся с типично немецкой бюрократией, еще более окрепшей в годы авторитарной системы, тем больше моя критика приобретала политическую окраску. Я до такой степени был одержим борьбой с бюрократией, что утром 20 июля 1944 года, через несколько часов после неудавшегося покушения, написал Гитлеру, что американцы и русские достигли гораздо более значительных результатов, поскольку применяют простые методы управления, в то время как нам мешают устаревшие формы организационных структур. Война, утверждал я, – это соревнование двух систем организации, «борьба нашей заорганизованной системы с искусством импровизации противника». Если мы не изменим систему управления, потомкам придется лишь констатировать, что наша устаревшая, изжившая себя организационная система потерпела в этой борьбе поражение.