Дмитрий Лихачев - Воспоминания

В общем, я не смог отказать настояниям Валерианова. Я занял место в «гильотине» и стал смотреть рукописи, которыми можно было бы заполнить пустоту в Академической типографии. Мне пришлось читать их сплошь и изучать все отзывы, поступившие на рукописи. На рукописи, не имевшие издательских отзывов, надо было находить рецензентов (издательство не доверяло отзывам ученых советов). Отзывы были резко отрицательные только на две рукописи: члена-корреспондента Малова «Язык желтых уйгур» и другой книги (фамилию автора забыл), посвященной языкам дагестанских народов. В обеих книгах был общий недостаток: прилагаемые тексты записей устной речи. Записывались не совсем приличные выражения, и явно выражалось отрицательное отношение к русским. За все это могло попасть, хотя составители явно не могли быть на позициях неграмотных скотоводов.

Удалось сделать кое-что доброе. Выписал гонорар Михаилу Дмитриевичу Приселкову за редактирование «Обозрения русских летописных сводов». Издал книжечку Н. Н. Горского (тоже соловецкого знакомого) «30 дней на дрейфующих льдах Каспия» (книга эта потом вышла вторым изданием). Сейчас уже трудно вспомнить — что удавалось сделать.

Прошли обещанные два месяца и еще два, а меня все держали, и опасность нарастала. Последний свой разговор с Валериановым помню отчетливо: я сказал, что подаю заявление вообще об уходе. Деваться мне было некуда, но опасность была вполне реальной.

Через несколько дней в издательство райком прислал сразу двух: Даева на должность главного редактора и Барабанова на должность редактора. Оба даже отдаленного отношения к редакторской и вообще издательской работе не имели. Даев, оказавшийся не только главным редактором, но и главным прохвостом, сел рядом со мной и предложил мне продолжать работу в его присутствии, чтобы немного «подучиться».

И в этом положении я допустил ошибку: я всерьез подумал, что теперь мне уже ничего не грозит. Однако Даев решил на мне «заработать», проявив бдительность. Он доложил в райкоме, что в издательстве потеряна «бдительность», и в качестве примера воспользовался всеми отрицательными рецензиями, по которым рукописи не поступили в производство или были исправлены. Все отрицательные отзывы он выдал за свои. Естественно, в райкоме было предложено меня уволить. Я был вызван в дирекцию издательства, и мне было предложено выйти из штата и работать по договорам. Было лето, мы снимали комнату на Всеволожской, и первое время я чувствовал себя даже хорошо, так как мне не надо было ездить в город ежедневно, как прежде. Но прошел месяц, и я понял, что больше со мной никаких договоров Даев заключать не будет. Тогда я решил устраиваться в Отдел древнерусской литературы Пушкинского Дома к Варваре Павловне. Об этом я расскажу ниже, а сейчас скажу только, что с тенью Даева мне пришлось встретиться после войны. Ко мне обратился тогдашний директор Издательства Академии наук с вопросом: стоит ли брать Даева? Мне пришлось рассказать ему историю моего увольнения. Правильно ли я поступил? Директор был хороший, и жаль, что он умер вскоре после своего назначения.

Новгород

В Новгород мы поехали с Зиной отдыхать в мой отпуск по совету В. Я. Комаровича. Это было накануне рождения наших дочерей. Лето 1937 г. Мы наняли комнату у баронессы Тизенгаузен на самой окраине Новгорода. Из окон открывался чудный вид на Красное поле и Нередицу с колокольней на самом горизонте. Именно эту комнату нанимал перед нами Комарович.

Я захватил с собой подзорную трубу, и в те часы, когда мы не гуляли, — рано утром или перед заходом солнца, любовался Нередицей. Помню, были видны на белых стенах тени стрижей, мелькавшие во всех направлениях под вечер. Вечером, если не очень уставали от дневных прогулок, мы любили гулять по Красному полю. Было множество гусей, кормившихся на подножном корму в поле, а под вечер возвращавшихся домой, становившихся перед воротами домов на Славне и гоготанием требовавших, чтобы их впустили хозяева. Впрочем, под вечер мы иногда ходили и в Кремль, садились у памятника Тысячелетия России и любовались на золотой купол Софии, вызолоченный толстым слоем и отличавшийся зеркальной гладкостью, в которой отражались бегущие по небу облака. На этот купол можно было без конца смотреть, как смотришь на текущую волну. Днем мы совершали длинные прогулки — каждый раз к какому-нибудь новому памятнику. Ходили далеко — и в деревню Волотово с его знаменитой церковью XIV века, и в Хутынь, и в Кириллов монастырь, где на Новокирилловском кладбище похоронена сестра Блока и ее мать — вторая жена отца Блока. Я один ходил на Липну, на Сковородку, где тогда расчищал фрески Олсуфьев с женой. Бывали мы и в Юрьевом монастыре, и на Перыни, в Аркажах. Не были мы только в Колмове, Вязищах — в тех монастырях, где находились тюрьмы ОГПУ с их жертвами.

Если учесть, что Зина тогда была «на сносях», прогулки наши были в своем роде «героическими», если не считать заходов в мороженицу недалеко от церкви Параскевы Пятницы на Ярославовом городище. Мороженого мы уже такого никогда больше не ели… Оно было превосходно.

Возвращались мы пароходом мимо аракчеевских казарм и чудных лесистых местностей (когда я ездил потом с Сенкевичем на катере по этим местам, леса уже нигде не было, деревни разваливались, от церквей кое-где сохранились руины. Гранин, который тогда принимал участие в съемках для «Клуба путешественников», со вздохом сказал: «Как можно жить в таких деревнях, какая тоска!» Но в 1937 году еще этой «тоски» не было. Мы с Зиной доехали (доплыли) до Чудова и ждали там всю ночь утреннего поезда, чтобы вернуться в Ленинград. Четвертого августа родились дочки.

Перед войной я еще два раза был в Новгороде с Федей Розенбергом. Из этих двух поездок во второй присоединился к нам Михаил Иванович Стеблин-Каменский. У Феди в Новгороде был знакомый бухгалтер, владевший моторной лодкой. На ней мы ездили на Липну, в Перынь, в Юрьев монастырь. Сохранились у меня две фотографии от последней поездки: на одной мы завтракаем перед Юрьевым монастырем на берегу, на другой мы пьем молоко в деревне Волотове.

Итак, к началу войны я знал Новгород довольно хорошо. Нравился он мне чрезвычайно. Это повлияло и на выбор темы моей кандидатской диссертации: «Новгородские летописные своды XII в.», а в 1945 г. вышла моя книга «Новгород Великий. Очерк истории культуры Новгорода XI–XVII вв.», написанная в основном во время блокады Ленинграда.

Из случайно попавших мне весной 1942 г. номеров «Ленинградской правды» (систематически их получать не было никакой возможности; газета издавалась, мне кажется, только для работников Обкома, была маленького формата) я догадался, что линия фронта проходит по ожерелью церквей за Красным полем. Наши артиллерийские позиции располагались у Нередицы, Ковалева, Волотова и подвергались, естественно, немецким обстрелам. Я был чрезвычайно огорчен, что от этих бесценных церквей ничего не останется.