Анри Труайя - Николай II

12 ноября: «Трудно писать и просить за себя, уверяю тебя, что это делается ради тебя и Бэби, верь мне. Я равнодушна к тому, что обо мне говорят дурно, только ужасно несправедливо, что стараются удалить преданных, честных людей, которые любят меня. Я всего лишь женщина, борющаяся за своего повелителя, за своего ребенка, за двух самых дорогих ей существ на земле, и Бог поможет мне быть твоим ангелом-хранителем, только не выдергивай тех подпорок, на которые я нашла возможным опереться».

13 декабря: «Ангел мой! Вчера мы обедали с нашим Другом у Ани… Он умоляет тебя быть твердым и властным… Как давно уже много лет люди говорили мне все то же: „Россия любит кнут!“ Это в их натуре – нежная любовь, а затем железная рука, карающая и направляющая. Как бы я желала влить свою волю в твои жилы! Пресвятая Дева над тобой, за тобой, с тобой! Помни чудо – видение нашего Друга!» Эти же мотивы звучат и в письме от 14 декабря (жить на этом свете «Другу» осталось всего-то ничего): «Любимый, наш Друг просил тебя закрыть ее (сессию Думы) 14-го… Будь Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом – сокруши их всех – не смейся, гадкий (именно так! – С.Л.), я страстно желала бы видеть тебя таким по отношению к этим людям, которые пытаются управлять тобою, тогда как должно быть наоборот».

Все то, что Александра Федоровна писала своему супругу, было – она признавалась в том без всякого стыда – подсказано ей Распутиным. Впрочем, часто советы этого плутоватого мужика были здравомысленны. Хорошо зная народные нужды, он предупреждал императрицу, а через нее – императора об опасностях, которые влечет за собою обострение нужды маленьких людей. «Голод скорее повлечет за собою революцию, чем поражение», – говорил он. И предложил послать в хлебородные губернии пароходы и поезда, чтобы наладить снабжение больших городов. Всем сердцем осуждая войну, он признавал необходимость продолжения ее до победного конца, коль скоро уж было признано необходимым начать ее. Его «указания» благоговейно передавались царицей в Ставку. Она принимала министров, дискутировала с ними, принимала от них записки, высказывала свое мнение резким тоном. За всем этим она размышляла о славном прецеденте – другой немецкой принцессе, восседавшей на русском троне, Екатерине II, урожденной Анхальт-Цербстской. Родная дочь Распутина Мария напишет об этом со всею наивностью: «Царица Александра ныне заместила своего мужа во главе правительства. Я, как и две ее младшие дочери, была полна радости и гордости, и мы, все трое, утверждали, что ее временное правление станет более славным, чем правление Екатерины Великой».

Две другие Вел. княжны, Ольга и Татьяна, боялись, как бы их родительница не слишком переутомлялась. Госпитали, говорили они, слишком тяжелая задача для нее. Эти новые ответственности – тяжкая ноша, которая может причинить вред ее здоровью. Но не было похоже, чтобы силы царицы истощались – напротив, царица расцвела в этой своей новой роли! Первой заботой ее было устранить из кабинета тех министров, которые хотели разубедить царя брать на себя верховное главнокомандование. Нескольких либеральных министров, впоследствии назначенных Николаем, ждала та же участь: одни из них были уволены, другие, снискав неодобрение своего хозяина, вообще были отправлены в отставку. Те, кого назначали на их место, долго там не задерживались. Это была прямо-таки чехарда лиц, круговерть портфелей, дезориентировавшие общественное мнение. Месяц-другой – и никто больше не знал, кто чем занимается. За один только год, с осени 1915-го по осень 1916 года, глава Министерства внутренних дел сменялся пять раз, главноуправляющий делами земледелия – четыре раза, военный министр – трижды. Когда на посту председателя Совета министров недужного Горемыкина сменил Борис Штюрмер, беспокойство переросло в недовольство, чтобы не сказать раздражение. Иные упрекали этого бывшего товарища министра внутренних дел в том, что он заискивающий царедворец и ультрареакционер. Другие не могли согласиться с тем, чтобы политикой России в ее борьбе против Германии заправлял человек с немецкой фамилией.[231] В посольствах других стран его ошибочно почитали пораженцем. Во время обеда во французском посольстве 23 марта 1916 года одна из приглашенных, русская княгиня В***, призналась Морису Палеологу: «Я в первый раз упала духом… До сих пор я еще надеялась, но, когда во главе правительства стал этот ужасный Штюрмер, я потеряла всякую надежду». На реплику же посла, что у Сазонова достаточно патриотизма, чтобы настоять на необходимости решительного продолжения войны, гостья ответила: «Но неизвестно, сколько времени он сам пробудет у власти. Вы не представляете себе, что творится за его спиной и скрыто от него. Императрица ненавидит его за то, что он никогда не преклонялся перед подлым негодяем, бесчестящим Россию… Возьмите, – продолжает она, – императора; разве ему не суждено вести Россию к погибели? Не поражает ли вас его неудачливость?… Что бы он ни предпринимал, даже самые лучшие его начинания не удаются ему или обращаются против него. Какой же, рассуждая последовательно, должен быть его конец? А императрица? Трудно найти (даже) в древней мифологии фигуру, заслуживающую большего сожаления!.. Чем можно объяснить, что в такой трудный исторический момент судьбы самого большого государства в мире отданы в руки этих трех лиц?… Отвечайте напрямки!»[232]

Царь не ограничился сменой премьера – он сам прибыл из Ставки в Петроград к открытию думской сессии 9 (22) февраля 1916 года. Вот как об этом вспоминает французский посол: «В обширной зале с колоннами, где некогда Потемкин восхищал Екатерину своими великолепными празднествами, поставлен аналой для молебна. Депутаты стоят кругом тесными рядами… Император подходит к аналою; начинается служба; дивные песнопения, то широкие и могучие, то нежные и эфирные…»

Те депутаты, что справа, обмениваются взглядами, полными раздражения и отчаяния; они сожалеют о том, что государь, помазанник Божий, унизил себя до такого визита, ведь прежде депутаты сами являлись на поклон к царю в Зимний дворец! Левые, напротив, ликуют и радуются примирению между властью и народными избранниками.

«Император слушает службу со свойственным ему умилением. Он страшно бледен. Рот его ежеминутно подергивается, как будто он делает усилия, чтобы глотать. Более десяти раз трогает он правой рукой ворот – это его обычный тик; левая рука, в которой перчатка и фуражка, то и дело сжимается. Видно, что он сильно взволнован».[233] По окончании молитв император произнес несколько банальных слов: «Счастлив находиться посреди вас и посреди Моего народа, избранниками которого вы здесь являетесь, – сказал государь. – Призывая благословение Божие на предстоящие вам труды, в особенности в такую тяжкую годину, твердо верую, что все вы, и каждый из вас, внесете в основу ответственной перед Родиной и передо Мной вашей работы весь свой опыт… и всю свою горячую любовь к нашему отечеству…»[234]«Тяжело смотреть на Николая во время произнесения этой речи, – вспоминает посол. – Слова с трудом выходят из его сдавленного горла. Он останавливается, запинается после каждого слова. Левая рука лихорадочно дрожит; правая судорожно уцепилась за пояс. Последнюю фразу он произносит, совсем задыхаясь».[235] Речь монарха была встречена громовым «Ура!». В ответной речи председатель Думы М.В. Родзянко сказал следующее: «Воспользуйтесь этим светлым моментом, Ваше Величество, и объявите здесь же, что даете ответственное правление». Что же ответил на это государь? «Об этом я еще подумаю». Депутаты оказались разочарованы: они-то надеялись, что царь, воспользовавшись обстоятельствами, провозгласит наконец ответственность министров перед парламентом – меру, которую большинство напрасно требовало в течение многих месяцев.