Дыхание в унисон - Элина Авраамовна Быстрицкая
— Погоревали — и хватит. Идем жить дальше.
Легко сказать! А как жить? Где взять денег на хлеб, на дрова, на керосин? Чем платить за учебу? Голову сломаешь.
На самом деле в жизни все как-то устраивается. Первой нашла работу Рина.
— Хорошая такая работа, сладкая. В кондитерской на Крещатике, — радостно сообщила она дома.
Красавица Рина, русоволосая, с медовыми глазами и бровями вразлет, с тонкой талией, стройная, высокая, неплохо образованная — лучшая частная киевская гимназия дорогого стоит — похоронила все свои девичьи мечты и пошла продавать шоколад, чтобы в доме хлеб был. И никогда ни слова жалобы или обиды.
А спустя еще пару лет и средняя дочь Соня свою судьбу определила. Для начала пошла секретаршей в какую-то контору, стало чуть легче, тем более что Мали приспособилась давать домашние обеды: трое-четверо одиноких старых евреев приходили на ее «изысканный обед». Обычно это был луковый суп, честно скажем, совсем не то, что предлагает французская кухня, просто похлебка из лука и картошки, чуть забеленная молоком и сдобренная черным перцем, да каша на воде с каплей масла. Но и такая малость помогала держаться немощным старикам, а Мали, хоть и не зарабатывала на этом гешефте, зато чувствовала, что не зря коптит небо. Один из ее постоянных клиентов, бездетный вдовец Моше Табачник, со временем совсем обнищал и одряхлел, остался без единого зуба. Он так до конца жизни и приходил в обед к Мали, и она, как бы ни было скудно в доме, находила для него пару ложек манной каши и кусочек масла. А потом он исчез. Как говорится, по естественной причине.
А жизнь по этой самой естественной причине продолжалась, как она продолжается всюду и во все времена. Рина по-прежнему украшает собой кондитерскую. Соня расцвела, заневестилась и вскоре вышла замуж по вполне жаркой и взаимной любви за веселого, доброго, очень интеллигентного молодого человека и вместе с ним уехала по комсомольскому призыву строить социализм. Только жизнь распорядилась так, что довести свое благородное дело до финала ей не удалось. И вовсе не из-за невыполнимости идеи, нет. Хрупкая, фарфоровая Соня раньше срока выбилась из сил, надорвалась, а может, заразилась, и первая же простуда обернулась тяжелой и бурной хворью, тогда это назвали совсем как в дамских романах — скоротечной чахоткой. Умирающую, муж привез ее обратно в Киев. А когда схоронил, совсем растерялся. Каждый день он приходил в дом с бутылкой самогона, заткнутой сухим кукурузным початком, и почерневшая от нового горя Мали ставила на стол хлеб, селедку, картошку «в мундире» и два граненых стакана. Они молча выпивали горькую чарку, и Мали, подперев голову кулаком, сухими глазами смотрела, как текут слезы по щекам зятя, а потом укладывала его спать на диван с высокой деревянной спинкой. Это повторялось изо дня в день какое-то немалое время, но постепенно он стал приходить все реже, а потом и совсем исчез из жизни семьи. Даже имени не осталось.
И маленькая Фирочка, пришло время, выросла, спрятала все в тот же бездонный семейный шкаф свой гимназический аттестат, работать пошла в среднюю школу — гимназии уже совсем отменили. Повязала красную косынку и стала пропадать на комсомольских собраниях. В свободное время с лучшей подружкой Мурой и другом детства Борькой Либензоном они бегали на все поэтические вечера и на все комсомольские маевки. Кончилось дело, как водится, замужеством. Нет, Борька тут совсем ни при чем, все из-за подруги Муры. Она позвала Фирочку съездить на выходные к родственникам в провинцию.
— Мама, можно я поеду? Мура к своей тете зовет. Ты же Муру знаешь, что может случиться?
— Ничего не может. Но приличные девушки в чужой дом с ночевкой не заявляются.
— Мама, ну какой же он чужой? Это родная тетя моей подруги. Ты же знаешь маму Мурки, так это ее родная сестра. А муж ее, Муркин дядя, — он вообще раввин…
— А грейсе нахес, раввин (большое утешение — ид.), — насмешливо пробурчала Мали, но отпустила свою младшенькую в первый раз в жизни с ночевкой из дома.
Через пару дней девушки вернулись домой веселые и довольные, наперебой рассказывали, как удалась поездка, где были, что видели. А вскоре неизвестно откуда, как чертик из табакерки, появился этот высокий синеглазый парень, молчаливый и неулыбчивый, судя по его круглому «эл», родом откуда-то из Польши. Как потом подтвердилось, из самой Варшавы, только давно еще, до революции, в детстве привезенный в Украину. Появился — и Мали сразу поняла: не стоит тратить силы отваживать, этот пришел навсегда. Как ни старался друг детства Борька, все зря, он так и остался другом детства и с годами превратился просто в фотографию в семейном альбоме. А синеглазый Авраам Быстрицкий пришел — и остался.
Никто не собирался создавать семейную традицию, простое совпадение: они поженились, так же как Мали с Ициком, на Новый год. Только хупы (венчание — ид.) уже не было, и никаких фейерверков, даже стакан жених разбить не пытался, ограничились походом в ЗАГС, а потом семейный ужин, скорее просто чаепитие — самовар, горячие бублики с маслом, варенье в фарфоровых розетках.
В маленькой комнате со старинным ковром на стене — зеленые розы на белом поле, — с платяным шкафом в углу и кроватью с железными хромированными шариками зарождается новая семья. Утром Авраам уходит на работу в обувной магазин, целый день за прилавком, а вечером после работы спешит, как на работу, и куда бы вы думали? В театр! Один, без молодой жены. Мали никак не может понять:
— Разве так живут молодожены? Почему ты соглашаешься? Какой может быть театр, когда молодая красавица-жена одна дома? Где такое видано?
А Фирочка всякий раз наново объясняет:
— Послушай, мама, послушай и запомни: это совсем не тот театр, где сцена и канкан с барышнями. Это а-на-то-ми-ческий театр, там анатомию человека изучают. Авраам учится на врача, он туда на учебу ходит, он уже без пяти минут врач, столько всего знает!
