Владислав Гравишкис - В семнадцать мальчишеских лет

— А ты, Ипатова, готовься в тюрьму, — злорадствовал Ковалевский.

— Я готова, только пешком не пойду.

— Может, карету подать прикажешь?

— Не барыня ездить в каретах, а телегу — давай. Где видано, чтобы детей водили под конвоем?

Сколько ни бился Ковалевский, а дал извозчика для детей. К ней приставили конвой.

Арестованных везли через Арсенальную площадь по Ветлуге. Мария Петровна смотрела, как по городу ходили чужие солдаты. А жители перебегали улицы, скрывались поспешно во дворах. Несмотря на жару, окна закрыты наглухо. На пути брошенные повозки, разбитые лавки. Двое молодцов валяли в луже старуху: «Где сыновья? Говори, старая ведьма!..»

В камере, где поместили ее, было окно с решеткой и одна кровать. Заключенных женщин девять, не считая детей. Среди арестованных седая старуха — мать комиссара Хлебникова со станции Бердяуш. Она носила в лес еду партизанам. Ее выследили и, прежде чем отправить в Златоустовскую тюрьму, били, но она не выдала партизан. Здесь же Ившина, молодая учительница, обвиненная в организации безобразий, то есть просветительских кружков и любительских спектаклей.

В скважине поворачивается ключ, стучит засов, на пороге — надзирательница:

— Завтра бинты стирать.

Всякая работа вносит разнообразие в монотонные будни, и ей рады.

— Для кого бинты? — спрашивает Мария Петровна.

— Для раненых.

— Для белогвардейского госпиталя?

— Для раненых.

— Я не пойду.

— Как это ты не пойдешь? — надзирательница уставила кулаки в бока.

Марию Петровну поддержали:

— Не будем белогвардейцев обстирывать.

— Там и ваши лежат.

— Мы знаем, где наши лежат.

— Не пойдете?

— Не пойдем.

— Ну погодите, я вам устрою!

Отстучали в мужскую камеру об отказе. Получили ответ: «Молодцы».

Начальник тюрьмы рассвирепел:

— Всех отправлю в карцер!

Весть облетела тюрьму. Политические заявили протест, и начальник не выполнил угрозу.

Как-то с верхнего этажа, из каторжных камер, постучали:

— Ипатова здесь?

Мария Петровна подошла к трубе:

— Кто говорит?

— Сажин.

— Егор Филиппович, как ты-то тут? Ведь уходил с Ковшовым?

— Не место здесь рассказывать. Тебе привет от сына и мужа.

— Живы?

— Хороший у тебя сын, гордись…

Стук прекратился. Сажина вызвали на допрос. Перед ним все та же следственная комиссия: Клебер, Асанов, Галанов… Председатель с испитым лицом, стар, и зубы «съел» на допросах.

— Зачем вы вернулись в город?

Сажин не ответил. Он знал, что его расстреляют.

— Вы возглавляли комитет организации до революции?

— Возглавлял.

— Кто входил в него?

Молчание.

— А это узнаете? — председатель сунул под нос Егору Филипповичу бумагу.

Как не узнать свой почерк. Только что избранный комиссаром призрения в городской Совет, он ездил в Тургояк и выступал там с обращением Ленина к населению. Слова о том, что никто не поможет, если народ не возьмет дела государства в свои руки, — жирно подчеркнуты, очевидно, председателем.

— Встать! — вдруг рявкнул, неожиданно громко для тщедушного человека, чиновник.

Сажин даже не пошевелился.

А после этого тишина. В камерах насторожились, ждут выстрелов. Глухой щелчок, еще щелчок, еще… Заключенные встали и запели: «Ты пожил недолго, но честно…»

Стук каблуков по коридору: «Молчать!»

На петров день тех, кто пожелал, повели в тюремную церковь. Мария Петровна шла с Ниночкой, здесь можно было встретиться с товарищами. Поп был серьезен. Заключенные перешептывались, передавали записки. Перед задумчивыми ликами святых чадили свечи. Шла торжественная литургия в честь «непобедимой» армии союзников.

— От ваших есть вести? — спросил Тащилин.

Его взяли в тюрьму из госпиталя, когда он еще не совсем поправился от раны, полученной в первом бою.

— Нет, — вздохнула Мария Петровна.

— Скоро наступать будут.

«Простер господь жезл свой и ударил в персть земную. И запылала она великим пламенем, и не будет больше места на ней безбожникам, большевикам…»

— Что это он говорит, Иван?

— Не обращайте внимания.

«Грядет возмездие, кара великая, и уничтожены будут большевики на всей земле во веки веков…»

— Что же это такое?

— Плюньте.

«Чтобы из семени сорняка сорняк не вырос и не умножился…»

— Как? Детей убивать?

Ей стало дурно. Резкий крик оборвал проповедь:

— Мерзавцы!

В глазах закачались, поплыли лики святых. Стефания Ившина подхватила Ниночку, Тащилин поддержал падающую Марию Петровну. Расталкивая заключенных, пробиралась красная от гнева надзирательница.

…Однообразно текут тюремные будни.

Витя мышонком прижался в угол окна и, чтобы не упасть, держится за решетку. Сквозь лоскуты облаков проглядывает синее небо. Там птицы машут крыльями. Им хорошо, лети, куда хочешь. На них часовой не глядит. Он сидит на своей вышке. По тюремному двору прыгают воробьи! Хоть бы воробышком стать, улетел бы дальше. А часовой поднимает винтовку…

— Убили! — вскочила Мария Петровна, подняла Витю, прижала к груди.

Обступили женщины. Положили мальчика на кровать. Рана оказалась несерьезной — пуля лишь задела голову, но, упав, он сильно разбился. Кровь сочилась из уголков рта. Началась рвота.

Поправлялся он медленно. Нужен был покой, питание и чистый воздух. Но и на десятиминутную прогулку он не мог выйти. У Марии Петровны сжималось сердце от недоброго предчувствия, когда выходила на тюремный двор только с Ниночкой.

Однажды она увидела, как из одиночной камеры вниз полетел маленький комочек.

— Дочка, вон беленький камешек, возьми, — сказала Мария Петровна.

Девочка отыскала глазами бумажку, присела на корточки, будто собирать камешки, потом догнала мать и сунула записку ей в ладонь. Мария Петровна расправила бумажку, обернула вокруг пальца и, поправляя халат на груди, прочла:

«Прощайте, пока живы, боритесь! Меня приговорили к смерти. Тащилин».

«Вот и до Ивана очередь дошла», — подумала она.

Марию Петровну выпустили из тюрьмы первого мая.

С Красной Армией

Мне в жизни выпало огромное счастье, с задором комсомольской юности плечом к плечу с ним пройти большой боевой путь по фронтам гражданской войны.

Сыпал мелкий дождь, пролетали снежинки. Северный ветер морщил мутную воду Тобола. На противоположном берегу мгла проглотила пространство.