Николай Почивалин - Роман по заказу

— Куда его? — чуть запыхавшись, спросил он в сенках.

— Да хоть тут и кинь, — всхлипывая, сказала Клавдия.

— Не-е… Постель, — на минуту очнувшись, промычал Тимофей.

— Тебя вон головой в колодезь бы, а не в постель! — Клавдия зажгла лампу, бросила в прихожей на половичок подушку. — Тварь несчастная!..

Яков выпрямился, заглянул в горницу, куда с лампой вошла Клавдия, и невольно улыбнулся: посредине комнаты, в деревянной кроватке, разметав руки, безмятежно спала Рая — ни до грозы, ни до забот взрослых ей еще не было никакого дела…

Пока Яков отмывал во дворе руки, Клавдия распрягла и привела лошадь. Меринок добродушно пофыркивал, словно объяснял: «Я свой долг выполнил, а в остальном вы, люди, сами разбирайтесь…»

На крыльце Яков закурил, удивленно прислушался. Гроза ушла, слабые ее отсветы вставали где-то за лесом, поверх деревьев, отдаленный гром походил на кошачье урчанье. По крыше забарабанили первые капли, повеяло свежестью.

Вышла Клавдия, по-прежнему стала в углу, скрестив на груди руки, — теперь, при тусклом желтом свете, сочившемся из кухни через боковое окно, ее было видно.

— Спасибо тебе, — устало и успокоенно сказала она, должно быть и не заметив, что перешла на «ты».

— Ну чего там…

Дождь набирал силу — прямой, щедрый, теплый; не заглушаемый его ровным успокаивающим шумом, по сенкам плыл заливистый храп.

— И ведь не пил прежде, — тихонько сказала Клавдия. — Жили в деревне, работали в колхозе — все по-хорошему было… А сюда переехали — и пошло. Как же, вольница! Одному нужно, другому нужно — вот и идут к нему. Все шухеры-мухеры какие-то. А для чего все? — лишний раз налакаться только!..

— Говорить-то ты с ним пробовала? Может, вам опять в колхоз уйти?

— Он, господи! Да он и слушать об этом не хочет. Чего уж только не делала. И ругала, и плакала, и била его пьяного. Трезвый-то он только цыкнет, как вон на собаку! — Спокойный с горчинкой голос Клавдии осекся. — А в деревне еще завидуют: вот, мол, живут!.. Когда бывает, подхватила бы Райку да куда глаза глядят отсюда!..

Все недавние сомнения — удобно или не удобно, имеет ли он право вмешиваться или не имеет — исчезли; теперь Яков обязан был помочь человеку, он решительно отшвырнул папиросу.

— Тогда вот что, Клава, послушай. Я и раньше тебе хотел сказать. Уезжай ты отсюда. Сама же говоришь — разве это жизнь? Ну что ты себя тут похоронила? За пьяным подтирать?.. У тебя вся жизнь впереди!

Клавдия слушала, не шелохнувшись. Яков чувствовал, что каждое его слово находит ее, в ней же и остается, уверенно находил все новые доводы.

— Может, это даже для него лучше будет — опомнится. Я понимаю, что ты сейчас думаешь: а куда? Да в город, конечно. Работать поступишь. На первое время у нас можешь остановиться. Старики у меня замечательные, мать и за дочкой приглядит. А потом устроишься. Дочку в детсадик. Чего она у тебя тут видит — пьяного!.. И себе и ей жизнь изуродуешь.

Клавдия сделала какое-то неуловимое движение — то ли перевела дыхание, то ли крепче сжала скрещенные на груди руки, словно защищаясь, и теперь Яков почувствовал, что те же самые убедительные слова уже перестали находить ее, словно отскакивали.

— Решай.

Все так же шумел дождь — ровный, спорый, негромкий голос Клавдии будто сливался с ним.

— Спасибо тебе, Яша, за все… Ты даже не знаешь, как я рада, что ты пожил у нас…

— А, да ерунда! — отмахнулся Яков.

— Нет, не ерунда. Только ничего этого не будет.

— Почему?

— Нельзя, Яша… У дочки должен быть отец. Ты еще не знаешь это. А он, хоть и не показывает, любит ее. И пропадет он один… — Клавдия покачала головой, голос ее прозвучал тоскливо и звонко: — А так — вон как птица бы улетела!

— Вот и лети, кто ж тебя держит? — подосадовал Яков. — Прямо завтра со мной можешь.

— Хватит, Яша, об этом. Ни к чему. — В тишине снова стал слышен шум дождя, храп Тимофея. Клавдия буднично и устало закончила: — Пойдем, поздно уже. А то встанет — невесть чего еще подумает…

«Дуры бабы!» — возмутился про себя Яков непонятной ему покорностью, сходя с крыльца под теплый редеющий дождик.

…Когда утром Яков выбрался с сеновала, первое, что он увидел, была рухнувшая неподалеку от бани сосна, белеющая на изломе тонкой щепой и перекрученными волокнами. Умиротворенно, после ночного буйства, голубело высокое небо; бесшабашно носились и чирикали пичуги, пронзительно зеленела промытая трава.

Тимофей и Клавдия, с дочкой на коленях, мирно сидели за самоваром. В душе у Якова шевельнулось что-то нехорошее, обидное.

— Ты чего, собрался уже? — удивился Тимофей.

— Все, отгулял.

— Садись тогда, заправься. — Тимофей подвинулся, запухшие красные глаза его смотрели улыбчиво, разве что чуть смущенно. — Переложил я вчера малость. Как до подушки добрался, и то не помню. Оно бы, конечно, поправиться не грех. И дорожку твою погладить…

Яков вспомнил о купленной бутылке, взглянул на Клавдию, — ресницы ее вздрогнули и, так и не поднявшись, низко легли на расплывшуюся под глазами синеву.

Тимофей шумно схлебнул с блюдца, в отместку жене — за неуступчивость — радушно пригласил:

— На то лето давай опять приезжай. К брательнику махнем, на озеро. Рыбы у него — во! Самогонки — залейся!

Рубаха на нем была другая, чистая, в слежавшихся рубцах, но Якову все мерещилось вчерашнее — может быть, потому, что от Тимофея несло перегаром, — кусок в горло не шел.

— Боюсь опоздаю, — поднялся он. — Ну, спасибо вам!

Он пожал руку Тимофею, потом Клавдии — она исподлобья и виновато взглянула на него; вскинул завизжавшую от удовольствия Раю.

— Будь, здорова, маленькая!

Торопливо, будто в самом деле опаздывая, Яков сбежал под гору, перешел по доске через речушку. Поле встретило его сухим шелестом хлебов, близким стрекотом комбайна, неоглядным простором.

Бежали, остро блестя под солнцем, рельсы, сосны подступали к самому полотну и отскакивали, оставаясь позади. Широкогрудый остекленный ЧС-2 мчался, словно в тоннеле, зорко присматриваясь к помаргиванию светофоров.

— Зеленый, — через ровные промежутки времени называл помощник, скуластый белозубый парень в кремовой, как у Якова, сорочке с черным галстуком.

— Зеленый, — подтверждая, повторял Яков.

Четко, как часы, пощелкивал скоростемер, мягкими покачиваниями отдавались стыки. На пластмассовом пульте привычно посвечивали многочисленные приборы, распределяющие и контролирующие электрическую кровь двигателей, привычно лежала на черной баранке контроллера рука Якова. Он любил это ни с чем не сравнимое ощущение слитности с могучей и умной машиной. В будке он всегда чувствовал себя собранным, уравновешенным, — горячиться, ввязываться в споры, проявляя свой прямой и неуживчивый, как ему твердили, характер, он мог только в кабинете начальника, на собрании, в кругу друзей, наконец. И непонятно, кстати, за что на днях, к величайшему изумлению Якова, его дружно избрали заместителем секретаря партбюро…