Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

…Мы, видевшие Маяковского, – счастливее тех, кто потом будет только читать его гневно-живые строки, ибо мы – слышали звуки его баса-профундо, видели рост, знали его здоровенную руку и видели молнии гениальности на его необыкновенном лице…» (Д. Бурлюк. Воспоминания).

«Я не помню Маяковского ровным, спокойным: или он искрящийся, шумный, веселый, удивительно обаятельный, все время повторяющий отдельные строки стихов, поющий эти стихи на сочиненные им же своеобразные мотивы, – или мрачный и тогда молчащий подряд несколько часов. Раздражается по самым пустым поводам. Сразу делается трудным и злым.

…Был очень мнителен, боялся всякой простуды: при ничтожном повышении температуры ложился в постель.

…Был он очень аккуратен. Вещи находились всегда в порядке, у каждого предмета – определенное, свое место. И убирал он все с какой-то даже педантичностью, злился, если что-нибудь было не в порядке» (В. Полонская. Воспоминания о Маяковском).

«Поэт был неотделим от своих творений, в них он был сам со своей сложной, трудной жизнью, вечным раздумьем над смыслом и формой стихов. Если бы он не был интересен для слушателей всей своей личностью, сложным характером, богатством и глубиной мысли, его стихи о самом себе, о своих размышлениях, чувствах, о своем восприятии жизни показались бы эгоцентричными, его „я“, „меня“, „мне“ не стали бы слушать. Но в том-то и дело, что он был необыкновенно интересен как личность, как характер; это была глубоко поэтическая натура, несмотря на то что он был прост в обращении, говорил на сугубо прозаические темы: о технике, о боксе, о бильярде – словом, о том, что иные считают прозой жизни. Но часто, на прогулке, за столом, за стаканом вина, чувствовалось, что рядом с шутливым, непринужденным его разговором, пусть даже о пустяках, живет, бьется, горит творческая, неугасимая мысль поэта, то, ради чего он живет и дышит. Вот почему у него почти всегда был в кармане блокнот, вот почему он иногда умолкал, временами что-то невнятно произносил, забывая о собеседнике, глядя куда-то в пространство. Он был во власти своего поэтического раздумья, можно сказать, всегда и везде и, разумеется, на трибуне.

Он мог в двадцатый, в пятидесятый раз читать одно и то же стихотворение или отрывок из поэмы, но это не были заученные раз навсегда интонации, а как бы творимые здесь же, у нас на глазах, стихи, переживаемые почти как импровизация. У него была тончайшая восприимчивость к тому, как его слушают, с какими чувствами люди пришли в этот зал, он привык вести борьбу с теми, кто пришел его слушать со злым предубеждением, и уходил или врагом, или побежденным. И вот почему ни один чтец, какими бы способностями он ни обладал, не может удовлетворить того, кто слушал самого Маяковского. Нет той атмосферы борьбы, тревоги, волнения, которые переполняли зал, когда читал Маяковский» (Л. Никулин. Годы нашей жизни).

«Маяковскому присуща была природная театральность, естественная убедительность жестов. Вот так, ярко освещенный, выставленный под перекрестное внимание зрителей, он был удивительно на месте. Он по праву распоряжался на сцене, без всякой позы, без малейшего усилия. Он не искал слов и не спотыкался о фразы. В то же время его речь не была замысловатой постройкой, образованной из контрастов, отступлений, искусных понижений и подъемов, какую воздвигают опытные профессиональные ораторы. Эта речь не являлась монологом. Маяковский разговаривал с публикой. Он готов принимать в ответ реплики и обрушивать на них возражения. Такой разговор не мог развиваться по строгому предварительному плану. В зависимости от состава слушателей направлялся он в ту или иную сторону. Это был непрерывный диспут, даже если возражения не поступали. Маяковский спорил с противником, хотя бы и не обнаружившим себя явно, расплющивая его своими доводами.

И, собственно, не в доводах суть, а в ярком одушевлении и убежденности» (С. Спасский. Маяковский и его спутники).

МГЕБРОВ Александр Авельевич

Драматический актер, мемуарист. Актер МХТ с 1907; в 1908–1910 – актер театра Комиссаржевской; в 1910–1912 – в Старинном театре Евреинова. Роли: Федор («Царь Федор Иоаннович» А. Толстого), Дункан («Макбет» Шекспира), Нароков («Таланты и поклонники» А. Островского) и др. Друг Н. Сапунова и П. Орленева.

«У актера Мгеброва в его квартире собирались писатели, художники, музыканты и друзья хозяина по театру. Первое собрание – точнее, сборище – было в августе двадцатого года, закончились ночные собрания весной двадцать третьего года…

– Надо бы было поговорить о том, как нам соорганизоваться. Очень надо бы!

Это соорганизоваться было коньком милейшего Александра Авелиевича. Ему казалось, что если деятели литературы, театра и живописи организуются в некоем братском союзе – сразу же появятся талантливые книги, пьесы, картины. Причем организоваться следовало по какому-то, одному Мгеброву известному, принципу – не так, как организуются все люди той или иной профессии; тут должен был действовать некий романтический принцип, нечто от ибсеневского „Брандта“, что-то от верхарновских „Зорь“, что-то до того неразборчиво-аморфное, что и сам Мгебров не мог толково объяснить. Он жестикулировал, говорил о каком-то прекрасном будущем с чеховскими небесами, читал стихи – Апухтина преимущественно.

Кстати, знаменитое, зачитанное декламаторами стихотворение Апухтина „Сумасшедший“ Мгебров читал ежесубботне, и каждый раз по-новому: то, стоя у стены, сражался с нею жестами и выдыханиями наиболее броских фраз, то, сидя на стуле, изображал пациента палаты номер шесть, то принимался расхаживать, заложив руки в карманы брюк, и тогда старое, зачитанное до абсурда, до невозможности стихотворение Апухтина превращалось в нечто достойное похвалы. Кто-то сильно ушиб талантливого Александра Авелиевича, сказав, что он может все, ибо он гениален. На самом деле он мог очень немного, но это немногое он делал превосходно: его стакан был мал, ему хотелось пить из стакана величиной поболее…» (Л. Борисов. За круглым столом прошлого).

МЕЙЕРХОЛЬД Всеволод Эмильевич

Актер, режиссер, теоретик театра. На сцене с 1896. В 1898–1902 – актер МХТ; в 1902–1905 – актер и режиссер «Товарищества новой драмы» (Херсон, Николаев, Тбилиси); в 1906–1907 – главный режиссер театра Комиссаржевской; с 1908 – режиссер Александринского театра. Роли: Треплев («Чайка» Чехова), Тузенбах («Три сестры» Чехова), Василий Шуйский («Царь Федор Иоаннович» А. Толстого), Грозный («Смерть Иоанна Грозного» А. Толстого), Мальволио («Двенадцатая ночь» Шекспира) и др. Постановки: «Гедда Габлер» Ибсена (1906), «Вечная сказка» Пшибышевского (1906), «Балаганчик» Блока (1906), «Жизнь Человека» Андреева (1907), «Победа смерти» Сологуба (1907), «Дон Жуан» Мольера (1910), «Гроза» Островского (1916), «Маскарад» Лермонтова (1917), «Ревизор» Гоголя (1926) и др. Режиссер фильмов «Портрет Дориана Грея» (1915; главная роль), «Сильный человек» (1916) и др. Редактор-издатель журнала «Любовь к трем апельсинам» (1914–1916). Погиб в ГУЛАГе.