Ирвин Уильям - Дарвин и Гексли

Батлер едва ли отдавал себе отчет в том, что породил новую теорию, и уж тем более — что сильно расходится с Дарвином. Однако в 1876 году, когда он начал писать книгу «Жизнь и привычка», друзья надоумили его познакомиться с работами Ламарка и Геринга[191], опередивших его. Весьма сочувственно прочел он и возражения, выдвинутые против Дарвина Майвартом, и, вновь открыв священную книгу, ощетинился, заметив, как сжато составлены ответы на эти возражения. Заодно он обнаружил в голове своего идола немало мусора, а в ногах, естественно, изрядную долю глины. Когда же все-таки устами Дарвина глаголет Дарвин, а когда — Ламарк? И кроме того, раз естественный отбор не объясняет, чем определяется каждое изменение; значит, он вообще ничего не объясняет. Батлер пытался сохранить уважительный тон, но его уже обуяла страсть к разрушению. В заключительных главах «Жизни и привычки» от алой мантии мудреца на престарелом пророке эволюции остаются лишь жалкие клочки и лохмотья.

Книга «Жизнь и привычка» вышла в свет к концу 1877 года. Батлер ждал громовых раскатов с научного Олимпа. Но ничего такого не случилось — только от Фрэнка Дарвина пришли два любезных, даже приязненных, письма. Батлер облегченно вздохнул, но тут же заподозрил подвох. Не хотят ли из него, сделать новую жертву испытанной тактики замалчивания, которую — как он с ужасом и возмущением начинал сознавать — так успешно применял Дарвин к своим знаменитым предшественникам? Ведь о существовании эволюции в органическом мире прекрасно знали и Бюффон, и Ламарк, и Эразм Дарвин. Мало того — они и объяснение ей дали куда лучшее, чем Чарлз Дарвин. Отчего же они прозябают в безвестности? Ответ на это Батлер нашел в «Происхождении видов». Дарвинов «Исторический очерк» то ли нечаянно, то ли по злому умыслу, был чистейшей воды наветом. И сколько людей опорочено на этих скупых, набранных мелким шрифтом страницах — не пощадил даже родного деда! А эти двусмысленности — то ли случайные, то ли намеренные, — они ведь не просто затрудняют понимание: они преследуют определенную цель, сбивают со следа, путают, дают возможность Дарвину окольным путем присвоить открытие не только естественного отбора, но и самой эволюции.

Следуя довольно-таки прихотливой, одному ему понятной логике, Батлер отнес Дарвина сперва к сверхчеловекам, потом — к простым смертным и, наконец, — к нелюдям. Оставалось только, чтобы злодей выдал свою бесчеловечность достаточно наглядным поступком. И вот пожалуйста, случай не заставил себя ждать. В мае 1879 года Батлер выпустил свою «Эволюцию старую и новую», разоблачая Чарлза и водворяя на достойный пьедестал Эразма, Бюффона и Ламарка. А всего через несколько месяцев Чарлз напечатал «Эразма Дарвина» Краузе со своими «Вступительными замечаниями». Дело ясное: прочел в «Эволюции старой и новой» про деда, вот совесть и заговорила. Батлер поспешно взялся читать «Эразма Дарвина». О возрождении ламаркизма — одно-единственное упоминание, всего одна фраза: Краузе считает, что недавняя попытка вернуть к жизни систему Эразма Дарвина грешит «убожеством мысли и отсталостью представлений, каким никто не позавидует». И все. А между тем в очерке, якобы точно переведенном с немецкого варианта, опубликованного до появления «Эволюции старой и новой», явно слышались таинственные и глухие отголоски работы Батлера. Больше того: предисловием Чарлза как бы удостоверена точность переводчика — к тому же в предисловии сказано о появлении вслед за «Эразмом» «Эволюции старой и новой». Батлер послал за оригиналом статьи Краузе и лихорадочно засел за немецкий. Так и есть! К первоначальному тексту кто-то успел приложить руку! Значит, и его, Батлера, погребут заживо — как погребли других после смерти под этими предательскими нагромождениями умолчаний и передергиваний? К счастью, он-то успел вовремя разгадать этот коварный замысел. В выражениях, недвусмысленно изобличающих подлое злодейство, Батлер написал Дарвину, требуя объяснений.

А объяснялось все просто: Батлер дал очень низменное и превратное истолкование довольно сложному стечению обстоятельств. Когда вышла его книга, Дарвин просмотрел ее и послал Краузе с припиской, что она не заслуживает особого внимания. Краузе, занятый пересмотром и доделкой своего очерка, по-видимому, воспользовался при этом материалом, приведенным в «Эволюции старой и новой», но в то же время еще более резко, чем Дарвин, осудил положения, выдвинутые Батлером. Дарвин в предисловии отметил, что Краузе переработал свой очерк, но из гранок эти слова по недосмотру выпали. Теперь, поглощенный перегноем и дождевыми червями, Чарлз и не помнил, писал их или нет. Поэтому в своем ответе Батлеру он лишь подтвердил, что для нового издания текст действительно был доработан, но, поскольку таков общепринятый порядок, едва ли есть надобность специально это оговаривать. Однако он уже опоздал с объяснениями. Окончательно войдя в роль литературного Давида, бросающего вызов Голиафу науки и всему войску филистимлян, Батлер послал в «Атеней» письмо с изложением обстоятельств дела. Слог его был исполнен достоинства, только время от времени он с большим проворством и ловкостью пускал камень из пращи, злорадно отмечая «святую простоту» человека, который прибегает к принятому в научном мире порядку, дабы «украдкой очернить противника».

Последовало совещание встревоженных Дарвинов. Отвечать Батлеру или нет? Чарлз набросал два письма, но на семейном совете оба были отвергнуты. Отчаявшись, Дарвин обратился к самому королю полемистов. Гексли посоветовал хранить гробовое молчание. Батлера постигла жестокая кара. Ах, как ублажил бы его хоть самый маленький скандальчик, хотя бы два-три сердитых слова! Это жуткое, глубокое молчание бесило его до зубовного скрежета, так что в каждой следующей его книге было все больше злости на Дарвина и все меньше мыслей об эволюции. Распалясь, он пустился на такую крайность, как заигрывание со своим заклятым врагом — церковью, которой он предложил ламаркизм собственного изготовления в качестве средства уберечь от погибели душу человеческую в этот машинный век. Дарвин, по его утверждению, вышиб из вселенной мозги. Вставляя их обратно, Батлер растерял почти все серое вещество. Впрочем, на него так или иначе мало кто обращал внимания. То, что ему самому казалось бесстрашным обличением лицемерия и заблуждений, в глазах большинства викторианцев было подросту затянувшимся и малопонятным нарушением приличий.

Последние годы Дарвина были отмечены безбедным и тихим счастьем в кругу семьи, как завершающая глава доброго викторианского романа. В 1879 году некий Энтони Рич, которого судьба с диккенсовской меткостью наградила фамилией, означающей «Богач», написал, что намерен оставить почти все, чем владеет, Чарлзу и его детям. Чарлз возразил, что он и так уже состоятельный человек, но мистер Рич уперся на своем. В 1881 году, получив вдобавок большое наследство от своего брата Эразма, Чарлз опять воспротивился. Ничто не помогало. Мистер Рич не слушал никаких возражений и во что бы то ни стало желал накормить сытого — ну что же, это было вдвойне кстати: деньги к деньгам, но и наследники к наследникам, а им с Эммой удивительно везло на новую родню. Их младший сын Горас, став членом ученого совета в Кембридже, не замедлил жениться на Айде, единственной дочери лорда Фаррера, политического деятеля, питавшего большую слабость к ботанике. С лордом Фаррером Чарлз не однажды предавался рассуждениям о примулах. Ну а Эмма теперь привязалась к его дочери — своей невестке.