Александр Александров - Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

«По правде говоря, я предпочитаю всем искусствам красивую женщину.

А хороший обед, настоящий обед, изысканный обед я ставлю почти на ту же ступень, что и красивую женщину».

Здесь нет никакой позы, рисовки, это совершенная правда, но смотрится, как изысканная поза. Ведь не может же человек, тонкий писатель быть столь циничным. Может. И призывает свою корреспондентку быть такой же раскрепощенной. Раскройтесь, милая, я жду! Раскройтесь и перейдем к делу. Ведь вы же этого хотите?!

Есть сведения, что он именно так и думал. Арман Лану в своей книге о Мопассане приводит свидетельство одного, как он говорит, достойного доверия свидетеля, Бода де Морселе, секретаря редакции одной из газет, в которой сотрудничал Мопассан.

«Однажды, — рассказывал Бод, — выходя из почтового бюро, я встретил Мопассана.

— Я страшно зол, — сказал Ги. — Мадемуазель Башкирцева пишет мне письмо за письмом «до востребования» и заставляет ходить за ними на почту. Но с меня хватит. Я с ней незнаком. Чего она от меня хочет? Может быть, она мечтает о любовной встрече? Так пусть изволит сказать об этом!»

Лану считал, что незнакомка недолго оставалась незнакомкой. Значит, Мопассан просто поддерживал игру, завлекая рыбку в свои сети.

В дневнике, изданном у нас, нет никаких упоминаний про переписку с писателем. Однако во французском издании 1901 года они есть.

«Осталась дома, чтобы ответить незнакомцу. (Хорошенькое дело, она или публикаторы называют Ги де Мопассана незнакомцем — авт.) Собственно говоря, я для него незнакомка. Он мне уже трижды ответил. Он не Бальзак, которого боготворишь за все. Теперь я сожалею, что обратилась не к Золя, а к его адъютанту, талантливому и даже очень. Среди молодых он мне понравился больше всех. Однажды я проснулась, ощущая потребность, чтобы какой-нибудь знаток оценил по достоинству, как красиво я умею писать: я подумала и выбрала его». (Запись от 15 апреля 1884 года.)

Со своего четвертого письма Мария Башкирцева перевоплощается в Савантена Жозефа. Несмотря на то, что она оскорблена письмом Мопассана, она все-таки решается ему отвечать. Только теперь на ней две маски, незнакомки и старого латинского буквоеда, что позволяет ей начать говорить вещи, совершенно неприличные для девушки того времени. Она высоко держит планку пошлости, поднятую Мопассаном и сдаваться не собирается.

Обозвав его в первых строках письма «несчастным золяистом», то есть последователем Золя, она приступает к делу и обещает больше его не мистифицировать и ничего от него не скрывать. Ниже следует цитата из ее четвертого письма от имени Савантена Жозефа, выделенные курсивом слова которой ранее в течении многих лет не печатались и, как я уже говорил, были восстановлены по подлинникам писем Колетт Конье:

«Я воспользовался, милостивый государь, досугом страстной недели, чтобы вновь перечитать полное собрание ваших сочинений… Вы, конечно, большой весельчак. Я никогда не читал вас целиком и подряд, впечатление поэтому, можно сказать, свежее, и оно таково, что вы чересчур злоупотребляете описанием этих… этого… этого акта, благодаря которому еще существует мир. Не знаю, какому богу я поклоняюсь, но вы безусловно поклоняетесь тому… тому странному символу, который чтили в древнем Египте».(Фаллосу, для недогадливых — авт.)

Ничего себе девственница, или как писали о ней, «взволнованная девственница, уснувшая вечным сном». Взволнованная, но чем?

«Что касается меня, а я вовсе не отличаюсь стыдливостью, и читал самые предосудительные сочинения, меня смущает, да, сударь, смущает ваше тяготение к этому грубому акту, которое г. Александр Дюма-сын называет любовью».

«Вы переходите на вольности, — запоздало восклицает она, сама с легкостью вступив на этот путь, — а мое звание классного наставника запрещает мне следовать за вами по этому опасному пути».

Поздно, слишком много она себе позволила, теперь и у него руки развязаны. Напрасно она пытается взять спокойный тон разговора, советует ему посмотреть выставку Бастьен-Лепажа на улице Сэз, под конец своего столь откровенного письма она вновь не удерживается и желает ему «развивать мышцы, о которых не принято писать, и верблюжью подушку». Верблюжья подушка требует пояснения: считалось, что верблюжья шерсть повышает потенцию, а подушки подкладывались женщинами по различные части тела (например, под бедра), чтобы принимать удобные и соблазнительные позы при соитии. Это обсуждалось в книгах, из которых парижанки черпали практические советы. Видимо, Башкирцева не раз пролистывала «Жизнь парижанок» или другую подобную литературу, не зря разговор ее так фриволен и вертится вокруг фаллоса Ги де Мопассана. Что ж, собеседника она выбрала достойного. Ни что так не заботило его, как собственный фаллос:

«…он возбуждался по собственному желанию, — писал Эдмон де Гонкур, — он заключал пари, что за несколько мгновений, стоя лицом к стене, он повернется с возбужденным членом, и выигрывал это пари».

Он на глазах у знакомых до десяти раз овладевал проститутками, переходя от одной к другой. Не зря он был похож на быка, на быка, покрывающего целое стадо коров. Теперь он чувствует, что перед ним телка, и он жаждет покрыть ее, он раздувает ноздри и топорщит нафабренный ус, переходя к решительной атаке. Мышцы, о которых не принято писать, ему развивать не нужно, они в постоянной готовности. Достаточно нескольких мгновений, чтобы они вступили в дело.

Он выбрал самый рискованный способ достижения своей цели, он решил оскорбить ее, привести в смятение и, таким образом, или разом покончить с вялотекущим процессом соблазнения, или перевести его в острую стадию. Для начала он переходит на «ты», отбросив все условности.

«Знаешь ли, для школьного учителя, которому доверено воспитание невинных душ, ты говоришь мне не особенно скромные вещи! Как? Ты ни чуточки не стыдлив? Ни в выборе книг для чтения, ни в своих словах, ни в своих поступках, да? — восклицает он с надеждой. — Я это предчувствовал».

Далее следует кусок полностью исключенный из всех прежних публикаций писем Мопассана:

«Тогда, если хочешь, порекомендую тебе несколько славных местечек.

На улице Жубер, 4, есть редчайший экземпляр, очаровательное чудовище, которое я открыл прошлым летом в Клермон-Ферране.

Ты можешь пойти также на улицу Кольбер: там просто и хорошо. На улице Мулен: дорого и посредственно. Улица Тэбу: даже не заслуживает упоминания. Улица Фейдо: заурядная добропорядочность. Улица д’Амбуаз: дом … в упадке. Не ищи чего-либо оригинального. Ничего особенного тут сейчас нет. Говорю тебе, как знаток, ибо вчера вернулся из Канн, где вечером, перед отъездом, обошел все эти уголки».