Татьяна Михайловна Соболева - В опале честный иудей

Я и моя родственница тщетно ждали появления в нашей палате, что этажом ниже операционной (вход на тот этаж был запрещен), хирурга С. Мог бы снизойти до беседы с супругой поэта Ал. Соболева и проф. А. в такой тяжелый для нее момент. Чего-то не хватило ни тому ни другому, чтобы в прямом и в переносном смысле спуститься с высоты - этажа и амбиции - и сказать несколько ободряющих слов пожилой женщине, состояние которой для обоих секрета не составляло. До сих пор не определю: была ли то черствость или холодный расчет - унизить невниманием, пренебрежением. Если последнее - мне их жаль: они ошиблись адресом.

А я? Все приняла тогда на незащищенную, измотанную душу, не увертывалась - устала.

Палатный врач  забежал на минутку, на ходу сообщил, что операция прошла благополучно - Александр Владимирович уже в реанимации. Велел завтра прийти к нему в ординаторскую. Хирург С., сделав свое дело, устранился, сдал Соболева, человека крайне ему несимпатичного (?!), если не сказать хуже, на попечение палатного врача. Знай он, чем это обернется, думаю, поступил бы иначе.

В реанимации Александр Владимирович пробыл трое суток. Были ли они передышкой для меня? Нет, не отдыхала я, каждая минута была наполнена тревогой за мужа. Как он там - немощный, страждущий, среди не расположенных к нему людей? Смотрят ли за ним? Учитывают ли его тяжелые контузии, последствия которых, я не сомневалась, в такой момент вылезут наружу. И меня нет рядом... Я даже обрадовалась, когда его досрочно, по его настоянию, «спустили» из реанимации ко мне, на второй этаж, для дальнейшего выхаживания. Врачи и здесь, извините за выражение, ни черта не поняли. Они истолковали желание Соболева быть только возле меня как достойную усмешки прихоть; до их медицински натасканного ума не дошло, что со мной, кому верит безмерно, больной скорее обретет покой, необходимое душевное равновесие. А это - залог выздоровления.

И в этот трагический час Александр Владимирович оставался поэтом. Еще не вполне придя в себя, поспешил рассказать мне свой сон, который, как утверждал, увидел, находясь под наркозом в ходе операции, но, думаю, он ошибался: вероятно, время для него немного сдвинулось. Ему приснилось, что он умер и оказался вдруг на неведомом землянам далеком небесном теле далеко во Вселенной. Жили на нем высокие тополя. Они объяснили ему, что не всех умерших переносят они на свою благословенную планету, где давно и навсегда утвердились добро и справедливость, поселяют у себя только тех, кто прожил праведную жизнь, не творил и не сеял зло, был несправедливо гонимым...

Его и во сне не оставляли мысли о торжестве высокой правды и справедливости, о крае, обетованном для всех людей. Мне вспомнились тогда строки его стихотворения «Атлантида была!..». Вот фрагменты:

Атлантида была, я Платону великому верю, я погибель ее ощущаю, аж сердце болит...

Атлантида была! Материк постоянно цветущий, в океане, средь волн, возвышался,

как солнечный пик...

...говорят, что красив несказанно был тот материк...

Что там жили здоровые, гордые люди,

были выше они вероломства, насилья, вражды...

Человек человеком ни разу там не был унижен... с добрым чувством протягивал руку соседу сосед...

Очертаний ее не видать ни вблизи, ни вдали...

Только если не верить, что была Атлантида, это значит не верить в счастливое завтра Земли.

Открыв как-то глаза после недолгой дремоты, вдруг объявил, что сейчас только видел занятный сон: он входит в Исаакиевский собор. Стоящее напротив входа изображение Христа внезапно, на глазах у Соболева, начинает расти... Вокруг его головы - вспыхивает сияние. Протянув руки навстречу вошедшему в собор поэту, Христос почему-то тоже заговорил стихами:

Ты - еврей, и я - еврей, мы с тобой одних кровей.

Оба эти воспоминания - словно два крошечных ясных огонька в тогдашней кромешной тьме моих ощущений и переживаний. Послеоперационное состояние Александра Владимировича было очень тяжелым. Иного и ожидать не приходилось: сказалась многодневная конфликтная подготовка к операции, дефицит адреналина - как узнала, гормона внутренней секреции, несущего некие важные защитные функции, особенно в ситуациях, критических для организма. Ослабленный организм утратил способность бороться за выживание, отказался от сопротивления. Невежественная в медицине, я чуть ли не ликовала по поводу того, что у Александра Владимировича после операции не поднялась температура, что даже такое грубое и тяжелое вмешательство в организм -ему нипочем! Радовалась, когда надо было бить в набат! Лишь два-три дня спустя, из нескольких слов, оброненных невзначай хирургом С., я, в который раз похолодев от ужаса, поняла, как ошибалась: Александр Владимирович умирал, но медленно, тихо, без температуры, жизнь «вытекала» незаметно, потихоньку - вялая смерть! Организм больного отказывался жить.

По утрам в палату заходил доктор С. Всегда суровый, сухой, молчаливый. Меня он не замечал, как тумбочку или стол. Не заговори я с ним, не спроси, он по своей инициативе не сказал бы мне ни слова. Не часто, стараясь не быть назойливой (чтобы даже косвенно не навредить А.В.), вставала я на пути хирурга С. из нашей палаты. Вскоре он «обрадовал» меня сообщением: Соболев - кандидат на стрессовое кровотечение (оказывается, бывает и такое...). И это - после операции, это - при тяжелом положении больного, это притом, что он не брал в рот ни крошки еды - он не хотел есть! Вполне естественно: зачем умирающий организм запросит «горючее» для жизни? Лишнее, природа такое не предусматривает. Даже мои уговоры не помогали, м о и ! Я это подчеркиваю: он не только верил мне безгранично, но и слушался в ряде случаев - безоговорочно.

Стрессовое кровотечение не замедлило состояться. Обнаружила его сменная медсестра, в обязанность которой входила гигиеническая обработка больных и перевязка. Как прозевал это палатный врач? Проще не бывает: часа три назад он ушел домой, не заглянув под одеяло очень вероятному кандидату на стрессовое кровотечение... Так и хочется сказать: на кой ляд он был ему нужен?! А что бы произошло, если бы медсестра не оказалась достаточно и бдительной и квалифицированной? Ей вовсе не обязательно было изучать - пусть визуально - характер выделений... Вытерла, продезинфицировала, сделала перевязку - и пошла к следующему больному, их вон сколько! Но она, Господи, продли ей дни, оказалась на высоте, даже сверх того! Пулей вылетела из палаты, подняла на ноги всех кого могла - дело было вечером. Примчались, словно на пожар, реаниматоры - я узнала позже, кто они такие, - целая бригада, человек пять или шесть. Не знаю, где находился очаг кровотечения, но поняла: необходимо было срочно вливать больному кровь, чтобы поддержать в нем жизнь, пока кровотечение не прекратится само или его не остановят, не знаю. Но никто из врачей и сестер, собравшихся в палате, не сумел сделать ввод в вену для инъекции: все вены у Александра Владимировича, и без того малозаметные, спрятались, «убежали»... Около полуночи в палату вошел хирург, завотделением С., оперировавший Соболева. Значит, его вызвали из дома, значит, состояние Александра Владимировича было критическим. Но отыскать вену и приспособить ввод не сумел и он. Отступились реаниматоры, по очереди, в разных местах искавшие так нужную злополучную вену. Толком не понимая в чем дело, поэтому и не осознавая величины беды, я молча наблюдала из угла палаты всю эту тщетную работу... В половине второго ночи, также поднятый с постели, приехал завотделением реанимации Д.Д., который буквально за несколько минут отыскал и сделал необходимый ввод где-то в области ключицы. Оглянувшись, заметил меня в углу, подошел, взял за плечи, улыбнулся ободряюще, проговорил: «Ну, теперь все в порядке! Теперь живем!» - редкостные, а потому особо ценные для меня слова. Скуп, чрезмерно скуп был на них для нас персонал больницы. Заулыбались реаниматоры, разом заговорили. Они ничего не знали о «войне» против Соболева и радовались искренно, неподдельно.