Григорий Зумис - Люди Церкви, которых я знал

– Как нам выйти на дорогу к скиту?

Те ответили:

– Давайте вы сперва поклонитесь святому нашей кельи, потом мы вас угостим, а затем уже покажем дорогу.

– Хорошо, давайте мы поклонимся, но угощения не нужно.

– Тогда мы не покажем вам дорогу.

Сильная любовь иногда принуждает и не терпит возражений, ведь и само слово «любовь» означает не столько хорошее чувство, сколько действие.

Сопровождаемые этими монахами, паломники оказались в храме полуразрушенного скита. На мгновение им показалось, что это место необитаемо. Им захотелось, пусть нестройно, позвонить в колокола храма. Затем они прислонили свои уставшие спины к стене храма и стали ждать, когда братия скита предложит им угощение. Во время этого ожидания Бог их утешил. Наш юноша вдруг ощутил незнакомое благоухание. Он подумал: «Наверное, этот приятный запах идёт от какого-то цветка. Но в этом месте нет никаких цветов. Сейчас уже начало июля, и здесь вся зелень засохла. Может быть, мы наступили на какое-то растение, которое пахнет даже когда засохнет?» Он посмотрел вниз и увидел в стене храма отверстие, похожее на люк. Наклонившись к нему, он ощутил ещё большее благоухание, которое явно исходило оттуда. Там в полумраке можно было различить кости почившей братии. Кто знает, сколько из них угодили Богу, но остались неизвестными для людей, так как они сами того хотели?

Спустя много лет юноша вновь оказался в пещере с останками братии, в которой весь воздух был напоен таким благоуханием, как будто там покадил невидимый Ангел. С тех пор всякий раз, заходя в братскую костницу, он поёт: «Боже отец наших, творяй присно с нами по Твоей кротости, не отстави милость Твою от нас…»[231], почитая отцов, просивших Господа оставить их бесславными, ничего не значащими и безвестными.

В одном древнем монастыре, построенном около XI века, служил иеромонах, происходивший из одного далёкого места. Он чувствовал себя чужим и пришельцем, как говорил святой Григорий Богослов. Когда ему приходили на память родные места, а особенно духовный отец, то он становился безутешным. Ни прекрасный собор, ни тенистые леса, ни масличные деревья с ветвями, склонёнными к земле от тяжести плодов, ни цветущие сады, в которых удивительно красиво пели соловьи, ни воодушевление благоговейных людей, видевших монастырь вновь открытым, не могли наполнить радостью его сердце. Он никогда не чувствовал полноты в своей душе, но лишь одну постоянную пустоту. Такую пустоту ощущали и евреи, сидевшие в Вавилоне на берегах Евфрата. Поэтому каждый вечер он тихонько напевал: «На реках Вавилонских, тамо седохом и плакахом, внегда помянути нам Сиона»[232].

Но Богородица, помощница всех тонущих и терпящих бедствие, в полуденные часы стала изливать посреди Своего храма неведомое людям благоухание, на небольшом расстоянии между святой Трапезой и жертвенником. И всякий раз, когда угнетённый печалью иеромонах в простоте сердца и без любопытства входил в алтарь, чтобы проверить, не потухла ли лампада перед дарохранительницей, душа его утешалась этим неизреченным благоуханием.

Один монах-подвижник, живший в уединённой келье Святой Горы, однажды признался нам: «Если в каком-нибудь монастыре монахи подвизаются, то я, заходя в главный храм обители, ощущаю благоухание. А если они живут нерадиво, то какие бы благовонные ароматы они ни использовали для каждения, я чувствую вонь, которая заставляет меня выйти».

Бог да помилует нас.

«Прекрасный рай»

Есть люди, которых мы только видим, но не слышим. О других мы только слышим, но не видим. И есть немногие, в которых сочетается и то и другое: мы их и видим, и слышим. Одним из таких людей был для нас блаженный русский старец Тихон. В своё время его считали истинно духовным человеком, даже старец Паисий Святогорец учился у него отшельнической жизни. Его учеником был также монах Афанасий из Иверского монастыря, известный и признанный на Афоне подвижник.

Отец Тихон был довольно высокого роста, с длинной бородой, которую всегда завязывал в узел, чтобы удобнее было работать, и с кустистыми бровями, наполовину закрывавшими его большие глаза. Будучи русским, он любил красивый внешний вид и фотографировался в великой монашеской схиме, опускавшейся до самых ног, и со своим простым крестом в руке, поднятым, как знамя победы над смертью и грехом. Никому и в голову не приходило, что он так делал только для вида, отдавая дань своему русскому воспитанию: известно, что русские любят помпезность больше, чем греки.

В начале июля 1967 года один смиренный священник привёл нас в каливу старца Тихона. Его келья была настоящим жилищем подвижника, укрытым посреди тенистой листвы бескрайних лесов Святой Горы и доступным только для тех, кто знал о нём. Эта калива была необычайно скромной и выглядела скорее заброшенной, чем обитаемой. Затаив дыхание, мы постучались в дверь. «Наверное, он великий подвижник, если ради того, чтобы взять у него благословение, нам пришлось проделать такой путь», – думали мы. Дверь открылась, и перед нами предстал человек, как будто пришедший из давних времён. Он впустил нас, постоянно повторяя «Слава Тебе, Боже!» и не выказывая ни малейшей досады, что мы нарушили безмолвие и прервали его молитву. В свою маленькую церковку он завёл нас с пением «Достойно есть», затем надел дырявую и не очень чистую епитрахиль и отслужил молебен, спросив перед этим о наших именах для поминовения. Он нам устроил настоящую епископскую встречу, но всё это было сделано очень просто и бесхитростно, как ему подсказывала подлинная святость. Такой прекрасной встречи, проникнутой беспредельной любовью, я не помню за всю свою жизнь. В тот момент я ни о чём не мог думать, лишь стоял с раскрытым ртом, как те, что смотрят на хворост, горящий в печи.

Затем он вывел нас из своей кельи наружу и привёл к простенькому архондарику, к которому вела небольшая каменная лестница. Мы сели и начали слушать, а старец, стоя перед нами, излагал нам учение святых отцов. О случаях из собственной жизни, откровениях и видениях ему говорить не хотелось. Его учение было только святоотеческим и евангельским, напоминавшим учение Пахомия Великого. Говоря с нами, он другим отцам предпочитал Златоуста, труды которого, по его словам, он изучал семнадцать лет, пока жил на Карулях[233]. Он печалился о том, что ему некому было передать изученное им на практике и что он считал твёрдой пищей. Один из нас попросил его изложить нам учение преподобного Ефрема Сирина. Старец, прекрасно знавший людей, вежливо ответил отказом: «Вам, живущим в миру, лучше применять к себе учение Златоуста, а преподобный Ефрем больше подходит для нас, монахов».