Протопресвитер Михаил Польский - Новые мученики российские

Письма эти отчасти отражают и возрастающие для узников стеснения. В церковь запретили наконец ходить, во дворе испортили и сократили для детей развлечения, постепенно сменяется состав охраны и на место старых дисциплинированных солдат становятся люди большевистской формации, служащим царской семьи запретили выходы в город, и они сделались заключенными, неся этот подвиг добровольно и не получая никакого жалованья, что и беспокоит и трогает царскую семью.

Пребывание в Тобольске было временем, видимо, особых нравственных терзаний государя. Государь выражал сожаление о своем отречении, которое он сделал в надежде, что пожелавшие его удаления окажутся способными победоносно закончить войну и спасти Россию. Но за его уходом последовал большевизм, развал армии и развращение страны. Он страдал теперь при виде того, что его самоотречение во избежание внутренних волнений во время войны оказалось бесполезным и что он, руководствуясь лишь благом своей родины, на самом деле оказал ей плохую услугу своим уходом. Эта мысль преследовала его и причиняла ему тяжкие страдания.

В соловецком заключении был настоятель Тобольского кафедрального собора протоиерей отец Владимир Хлынов, который совершал службы для государя и его семьи в губернаторском доме и был духовником Их Величеств. (В мемуарной литературе о нем хорошо вспоминает Татьяна Мельник, урожденная Боткина: «Воспоминания о царской семье и ее жизни до и после революции». 1921. С. 44.)

По его свидетельству, государь сказал ему между прочим:

— Я никак простить себе не могу, что я сдал власть. Я никогда не ожидал, что власть попадет к большевикам. Я думал, что сдаю власть народным представителям…

У отца протоиерея создалось убеждение, что это переживание было самым больным у государя и по преимуществу преследовало его в дни заключения и, может быть, сознавалось им как какой-то грех, от тяжести которого он хотел избавиться.

Государыня тяжко болела другим. Ей было трудно простить несправедливость в отношении к ней. Ее мучило непонимание и клевета на нее общества.

— Все говорили про меня: немцы, немцы…

По мнению отца протоиерея, государыню мучила мысль, что такое предубеждение против нее так и не рассеялось в русском обществе и восторжествовало.

Сначала царская семья ходила на богослужения в собор. И ей и всему народу это было приятно. Но однажды соборный протодиакон в царский день в конце молебна провозгласил государю многолетие с полным титулом. Это обстоятельство очень огорчило государя. После службы, придя домой, государь сказал: «Кому это нужно? Я отлично знаю, что меня еще любят и мне еще верны, но теперь будут неприятности и в собор больше не пустят»…

Так и случилось в конце концов. Но благодаря этому отец протоиерей был приглашен на дом для совершения служб и ближе познакомился с царской семьей.

Пели за богослужением царевны. Пели просто и стройно. У них были хорошие книжечки, по которым они следили службы. Разметки музыкальных строф и ударений были в них сделаны очень мудрой рукой. Были случаи, когда государь прислуживал священнику: ставил аналой, брал кадило.

После служб обычно договаривались, когда будут следующие службы. Царевны успевали жаловаться отцу протоиерею на брата, который шалил, не давал покоя им. Мальчик лукаво смотрел на батюшку, прятался и начинал снова свои забавы. Часто приходилось проходить по бульвару мимо губернаторского дома. Останавливаться было нельзя и тем более смотреть в окна или здороваться. Почти всегда отец протоиерей видел кого-нибудь из великих княжон у окна. Бедные птички из своей клетки всегда смотрели на свободу и радость жизни проходящих людей. Отец протоиерей всегда старался взглянуть в окно и кивнуть туда головой. А оттуда улыбка, кивки и долгий провожающий взгляд.

Еще важный факт. Государь в первые же дни знакомства с отцом протоиереем просил его передать епископу Гермогену, правящему в Тобольске, свой земной поклон (именно так выразился государь) и просьбу простить его, государя, что он принужден был допустить отстранение его от кафедры. Иначе нельзя было сделать. Но что он, государь, рад, что имеет возможность просить прощения за все.

Как уже впереди описано, Гермоген, епископ Саратовский, написал послание государю непосредственно, минуя Синод, и за это формально должен был быть наказан.

Теперь епископ Гермоген был растроган до глубины души, сам послал государю через отца протоиерея земной поклон и просфору и просил прощения.

Так царь и епископ, незадолго до мученической кончины обоих, изжили бывшее недоразумение с глубоким смирением и любовью.

В Тобольске царскую семью постигло испытание, имевшее по своим конечным результатам только нравственное значение, а ни какое-либо практическое, и бывшее как бы их Гефсиманией, с ее борениями, за которой дальше началось шествие на Голгофу.

Прибывший из Москвы комиссар объявил государю, что его увозят и что отъезд состоится этой ночью. Узнав об этом, государь воскликнул с волнением: «В таком случае это значит, что они хотят заставить меня подписать брест-литовский договор, скорее я дам отрубить себе руку»… Комиссар уверял, что с государем не случится ничего дурного и что, если кто-нибудь пожелает его сопровождать, этому не будут противиться. Государыня решила сопровождать мужа, несмотря на болезнь сына, которого она решила покинуть во имя долга. Ей пришлось выбирать между сыном и мужем. Государь оставлял семью по необходимости со смертельной решимостью служить родине. Государыня шла за ним добровольно, только чтобы поддержать мужа в том же самом. Ради того чтобы разделить жизнь и смерть мужа во имя долга, она героически отрывает свое сердце от безгранично любимого сына. Она выносит решение, полное пламенного патриотизма, в сознании долга пред Россией.

Воспитатель наследника рассказывает, что, проходя по коридору, он встретил двух лакеев, которые рыдали, сообщая, что государя увозят. Минуту спустя Татьяна Николаевна в слезах попросила его к государыне. Государыня говорила: «Я не могу отпустить государя одного. Его хотят, как тогда, разлучить с семьей… хотят постараться склонить его на что-нибудь дурное, внушая ему беспокойство за жизнь близких… вдвоем мы будем сильнее сопротивляться, и я должна быть рядом с ним в этом испытании… Но мальчик еще так болен… вдруг произойдет осложнение… Боже мой, какая ужасная пытка… В первый раз в жизни я не знаю, что мне делать»…

Государыню терзали сомнения. Наконец она сказала: «Да, так лучше, я уеду с государем, я вверяю вам сына», — обратилась она к воспитателю. Семья провела всю вторую половину дня у постели Алексея Николаевича. Вечером государыня сидела на диване, рядом с ней две дочери. Они так много плакали, что их лица опухли. Все окружающие царскую семью скрывали свои мучения и старались казаться спокойными. У всех было чувство, что, если кто-нибудь не выдержит, не выдержат и все остальные. Государь и государыня были серьезны и сосредоточенны. Чувствовалось, что они готовы всем пожертвовать, в том числе и жизнью, если Господь, в неисповедимых путях Своих, потребует этого для спасения страны. Никогда они не проявляли по отношению ко всем окружающим больше и доброты и заботливости. Та великая духовная ясность и поразительная вера, которой они проникнуты, передаются и всем. В одиннадцать часов с половиною слуги собираются в большой зале. Их Величества и Мария Николаевна прощаются с ними. Государь обнимает и целует всех мужчин. Государыня — всех женщин. Почти все плачут. В три с половиною часа ночи во двор въезжают экипажи. Это ужаснейшие тарантасы. Один только снабжен верхом.