Диего Марадона - Я - Эль Диего

Все это начало казаться мне каким-то издевательством, тем более, что во встрече с «Ривером» произошло то же самое! Тот вечер, 14 июля, оставил в моей памяти двоякое впечатление: я попал с «точки» в штангу, но «курам» мы закатили аж четыре штуки! Один гол записал на свой счет Пепе Басуальдо, и три — Кани, который выглядел просто превосходно. Я чувствовал, что мы еще уступали «Велесу», но в то же время от матча к матчу наша игра улучшалась… «Носач» Билардо наконец-то смог построить команду: Наварро Монтойя в воротах, Гамбоа — либеро, Фаббри и «Рыжий» Макалистер — стопперы, Басуальдо и Кили Гонсалес — фланговые игроки, Каррисо — в центре поля, Верон — тут и там, Каниджа и Чами, белый и черный, — в атаке. Я? Я там, где это было нужно. Меня уважали все соперники без исключения. Уважали так, что я решился предложить себя в сборную Аргентины, но Пассарелла никак на это не отреагировал и ничего мне не ответил.

После «суперкласико» с «Ривером» мы отправились в Китай, сыграть два товарищеских матча, часть вырученных средств от которых должна была пойти на оплату моего трансфера. Я никогда не представлял себе, что в этой стране меня так знают… Я не мог ни шагу сделать спокойно! Мне казалось, чтот тот вояж пошел команде на благо, однако Билардо был недоволен, так как нарушился ритм нашей подготовки.

В те дни мне поступило впечатляющее предложение, самое денежное за всю карьеру. В мои 35 лет мне предлагали 20 миллионов долларов за два года, проведенных в Японии. 20 миллионов долларов! У меня было достаточно причин для того, чтобы обдумать его, поверьте. Например, мне не нравилась политика руководства «Боки», которое для того, чтобы укрепить свои команды, выступавшие в низших дивизионах, скупало молодых футболистов по всей Аргентине. Это делал Гриффа, и я как-то заявил ему по этому поводу: «Скоро дойдет до того, что и мой отец начнет водить сюда ребят». Тем не менее, любовь к этому клубу была так велика, что все золото мира я бы не променял еще на одну победу в чемпионате и круг почета по стадиону «Ла Бомбонера». Эта победа бесценна.

Она не имела цены, но я сам ее подарил, твою мать. Вновь нас лишил праздника «Расинг». 7 августа, в тот кошмарный вечер, нас растерзал «Пьохо» Лопес, а я не забил свой пятый пенальти подряд. Мир рухнул. В раздевалке я заливался слезами, прекрасно понимая, что у меня уже нет никаких шансов исполнить мою последнюю мечту. Для нас чемпионат был закончен, и я хотел умереть. Неделю спустя, 11 августа, я вышел на поле для того, чтобы сыграть против «Эстудиантес», убежденный в том, что это будет мой последний матч в футболке «Боки». После встречи с «Расингом» Дальма и Джаннина проплакали все глаза после того матча с «Расингом», и я никогда не видел их такими расстроенными. Я взял на себя ответственность за все, что случилось с «Бокой» в том сезоне, за все хорошее и все плохое.

Правда, одиннадцать месяцев спустя я вновь надел футболку «Боки», чтобы выйти на поле. Одиннадцать месяцев! Сколько воды утекло!.. Но тогда я сам решил уйти, а не под чьим-либо давлением, и никакие власть имущие не могли повлиять на мое решение.

Если кто из них в те дни и сумел положить меня на лопатки, так это судья Эрнан Бернаскони. Он упек за решетку моего друга Гильермо Копполу, отняв у меня покой и сон. Для меня это оказалось кошмарным ударом. Единственное, что меня в то время интересовало — чтобы восторжествовала справедливость. И эту справедливость мы ищем до сих пор. Сейчас сам Гильермо говорит, что все с ним случившееся, то «дело Копполы», прервало мою карьеру, когда я был готов летать по полю.

За тот год я прошел через все, пережил столько, что помню далеко не все из случившегося. Этот период словно стерт из моей памяти.

Сперва я отправился в Швейцарию, сразу после моего последнего матча. Эту поездку организовал мне Коппола, в то же самое воскресенье, когда мы вернулись со стадиона. Это Люцифер выбрать для меня клинику, в которой мне пообещали избавиться от наркотической зависимости. Мне показалось серьезным то место и те врачи, что меня осматривали. Через два дня после приезда я дал пресс-конференцию, на которой рассказал о себе все, вплоть до того, какая у меня группа крови. По крайней мере, я чувствовал себя уверенно, потому что анализ на допинг, взятый у меня после матча с «Эстудиантес», дал отрицательный результат.

Мой 36-й день рождения был одним из самых грустных в моей жизни. Я находился в Буэнос-Айресе и тренировался вместе с «Бокой», думая о том, чтобы все поскорее закончилось.

Я не знал, что мне делать, метался из стороны в сторону; сперва я говорил о том, что хочу играть в «Боке», затем объявлял об окончании карьеры, а заканчивалось все заявлением о готовности уехать из страны. Я противоречил самому себе, однако сейчас я знаю, почему это происходило: я не представлял себе жизни без футбола и не мыслил, что я буду делать в таком случае. До меня не доходили приглашения, сыпавшиеся отовсюду, изо всех уголков мира. Последнее в 1996 году поступило мне из Монтевидео, и исходило оно — ни много, ни меньше — от «Пеньяроля». Однако, в то время и против моей воле, во мне проснулось желание выступать за «Боку». Я вновь хотел надеть эту футболку, несмотря на то, что она была уже фирмы Nike, а между синим и желтым цветами появилась белая полоса, как будто на форменной одежде Мичиганского университета… Но это была футболка «Боки», и это была та футболка, которую я любил.

Тем временем состоялось заседание Международного профсоюза футболистов, который я сам и основал. Присутствовали Ди Стефано, Круифф, Сократес, Зидан, Стоичков, Клинсманн, Веа… Это было в феврале, когда во главе «Боки» стоял Эктор «Бамбино» Вейра, а Билардо уже ушел.

Когда я вернулся, началось мое выяснение отношений с «Бокой», которое совершенно меня вымотало, извело. Вымотало так, что во время поездки в Чили, выступая на телевидении, я пережил страшный приступ, в результате которого оказался на полу. Из студии меня вывезли на кресле-каталке! И для меня это было словно предупреждение, сигнал тревоги… Это случилось 7 апреля; я собрался и 21-го подписал новый контракт с «Бокой». Мне ни хрена не было важно, что на футболке появилась белая полоса; команда находилась в плохом состоянии, болельщики — в еще более отвратительном, и я хотел протянуть им руку помощи. Я прошел кучу обследований, мой механизм функционировал хорошо, несмотря ни на что, и я был готов двигаться вперед. В июне я вновь отправился в Канаду и договорился там с Беном Джонсоном. Да, с Беном Джонсоном! Самым быстрым человеком на планете, настоящим феноменом, который очень мне помог.

9 июля 1997 года, когда я вновь сыграл за «Боку», в матче против «Ньюэллз», ставшем настоящим праздником, я весил менее 75 килограммов. Я летал! В тот вечер я забил со штрафного… Легенда продолжалась. Я сыграл в одном из последних матчей Клаусуры2, против «Расинга», и серьезно готовился к тому, чтобы выступить в Апертуре. Я готовился изо всех сил! И, как это было в «Наполи», я вмешался в вопрос о том, кого надо брать в «Боку», а кого нет… Там, в той комиссии, которой Макри вертел как хотел, был только один человек, способный заставить его замолчать — старичок Луис Конде, да покоится он в мире. Высокомерие Макри не позволяло ему спрашивать о том, чего он не знал… и он просто давал деньги. Для того, чтобы вы знали: близнецов Гильермо и Густаво Баррос Скелотто и Мартина Палермо купил я! Я их купил! И сегодня мне должен был полагаться процент, который я передал бы болельщикам «Боки». Потому что все те игроки, которых я заставил клуб купить, впоследствии были проданы за миллионы долларов… И они еще нагадили ему в конце 1999 года, когда не продали его в «Лацио» за 20 миллионов долларов; это был просто каприз, они не дали ему уехать, потом он получил травму и был вынужден начинать все сначала. И с близнецами произошло то же самое. Я сказал Гильермо: «Бери за руку своего брата и не оставляй его; если он не пойдет в «Боку», то и ты не ходи». Я сказал это для того, чтобы он смог заработать немного песо, потому что Густаво также мне очень нравился. А вот руководителям — нет, до тех пор, пока я их не убедил. Единственное, о чем я сожалею в той истории, что не взял себе процент; а то бы сегодня близнецы и Палермо были бы отчасти моими.