Борис Могилевский - Мечников

Работа экспедиции была закончена. В Астрахани представители земства проводили Илью Ильича. Илья Ильич тепло прощался с местными врачами-бактериологами, незаметными героями, ведущими борьбу с грозными болезнями.

Низким простуженным голосом загудел пароход. Уходила вдаль пристань, и неторопливо плыли навстречу берега Волги. На носу парохода Илья Ильич и Ольга Николаевна. Волжский ветер бросает прядь седых волос в лицо Мечникову. Илья Ильич вынул из кармана письмо — его вручили ему перед самым отъездом из Астрахани. Друг писал из французской провинции. Мечников попросил Ольгу Николаевну прочесть вслух письмо доктора Ру:

«Дорогие мои! В течение трех дней здесь были грозы. Одна за другой гремели днем и ночью. Мы наблюдали грандиозную картину — горы, освещенные молниями. С грозами пришел дождь, он воскресил деревья, и виноградники повеселели.

…Читали ли вы в газетах о подвигах летающих людей? Невозможно не быть взволнованным, когда в течение одного дня десять аэропланов смогли пролететь больше ста километров. Летающий человек будущего не будет похож на сегодняшнего ни морально, ни физически…»

Илья Ильич задумался… Шумели колеса, отбрасывая волны реки. Глухо стучала паровая машина. Так же глухо билось сердце Ильи Ильича, утомившееся за десятки лет напряженного труда, непрерывного горения.

«Ошибка» доктора Манухина

По возвращении в институт Пастера Илья Ильич решил точно выяснить, какую рабочую нагрузку он может потребовать от своего больного сердца. Однажды в воскресенье, когда в институте было пусто, Мечников забрел туда. Он искал гостившего тогда в Париже доктора Манухина. Мечников обратился к нему с просьбой исследовать его сердце. Никогда до сих пор Илья Ильич ни к кому с подобной просьбой не обращался. Манухин охотно согласился. Он тщательно определил границы сердца и отметил его расширение. Затем приступил к выслушиванию сердечных тонов. Илья Ильич строгим испытующим взглядом следил за выражением лица доктора.

— Не правда ли, у меня слышен шум у верхушки сердца и на аорте?

После утвердительного ответа врача Илья Ильич взволнованно его поблагодарил:

— Спасибо вам! Мне мои друзья говорили, что у меня очень хорошее сердце. Даже настолько хорошее, что шутя называли «детским сердцем». «Детское сердце» в мои-то годы?! А я, старый, дурак, верил! Представьте себе, верил и думал, что сохраняю себя от склероза благодаря своему режиму… Как же они не понимают, в какое глупое положение поставят меня, когда на вскрытии найдут такой сильный склероз!.. Обидно! Не поверите: ужасно обидно, что я стариком стал применять режим, который продлил бы мою жизнь, если бы я начал применять его до развития склероза… Обещайте мне, — продолжал Илья Ильич, — что после моей смерти вы опубликуете все, что сегодня нашли у меня.

Доктор Манухин такое обещание дал. Он понял, что Мечников думал больше о своем учении, чем о собственном существовании.

Манухин не знал, что друзья скрывали от Ильи Ильича истинное состояние его здоровья. Пришлось доктору Манухину исправлять свой промах. Улучив момент, он как-то подошел к Мечникову и попытался уверить его в происшедшей ошибке.

— Во всем виновата трубка, которая была засорена, когда я выслушивал вас, Илья Ильич.

Был назначен консилиум, и общими усилиями врачей Мечникова успокоили.

Прошло несколько месяцев. Манухин покидал институт Пастера и возвращался в Россию. Перед отъездом к нему подошел Мечников и напомнил о первом осмотре.

— А вы помните, — сказал Илья Ильич, — что обещали мне весной? Так не забудьте же!..

В заботе о своей теории продления жизни он просил Манухина опубликовать данные о раннем склерозе, его сосудов.

Летом 1913 года Мечниковы поселились в Сен-Леже, очаровательном местечке на опушке леса Рамбулье. Друзья настаивали на необходимости полного отдыха, но Илья Ильич возражал, говоря, что работа для него не труд, а удовольствие. Помирились на том, что Мечников взял с собой все необходимое для «небольшой» работы.

Осенью Илья Ильич вернулся в Париж окрепший, как показалось близким, в бодром настроении, готовый продолжать свою деятельность. Но 19 октября у него начался сильнейший сердечный припадок. Ему не хватало воздуха, он задыхался. Как только наступило некоторое улучшение, Мечников попросил журнал и записал в нем:

«Во все время припадка сознание не обнаруживало ни малейшего ущерба, и, что меня особенно радует, я не испытывал страха смерти, хотя ждал ее с минуты на минуту. Я не только рассудком понимал, что лучше умереть теперь, когда еще умственные силы меня не покинули и когда я уже, очевидно, сделал все, на что был способен, но и чувства мои спокойно мирились с предстоящей катастрофой…

Если может казаться, что смерть в 68 лет и 5 месяцев преждевременна, то нельзя забывать того, что я начал жить очень рано (уже 18 лет я напечатал первую научную работу), что всю жизнь очень волновался, прямо кипел. Полемика по поводу фагоцитов могла убить или совершенно ослабить меня еще гораздо раньше. Бывали минуты (помню, например, нападки Любарша в 1889 году и Пфейфера в 1894 году), когда я готов был расстаться с жизнью. К тому же рациональной (с моей точки зрения) гигиене я стал следовать только после 53 лет, когда у меня были уже признаки артериосклероза…

В общем меня радует сознание, что я прожил не бессмысленно, и меня утешает мысль, что я считаю все свое мировоззрение правильным. Собираясь умереть, я не имею и тени надежды на будущую жизнь, на „потусторонний мир“, и я спокойно предвижу полное „небытие“… Пусть же те, которые воображают, что, по моим правилам, я должен был бы прожить 100 лет и более, „простят“ мне преждевременную смерть ввиду указанных выше обстоятельств (раннее начало очень кипучей деятельности, очень беспокойный, нервный темперамент и то, что я начал вести правильную жизнь лишь очень поздно). И. М.».

Чувствуя, что жить осталось немного и что смерть может нагрянуть неожиданно, Илья Ильич решил написать также свое последнее слово самому любимому человеку — Ольге Николаевне.

«…Я пишу эти строки, моя дорогая, тебе одной… говорю тебе прямо все, о чем думаю и чего мне хотелось бы, помышляя о конце.

Мое первое и самое сильное желание… чтобы ты не приходила в отчаяние после моей смерти и не делала бы решительно ничего, что могло бы подвергнуть твою жизнь и здоровье опасности…

То обстоятельство, что я всю жизнь мог много работать, в сильной степени зависело от тебя. Это содействовало тому, что я 33 года, проведенные с тобой, был очень счастлив. Говорю это, разумеется, от самого чистого сердца и глубоко благодарю тебя…

Я, разумеется, не считаю себя свободным от больших недостатков. Но в общем у меня все же остается сознание, что я не недобросовестно провел свою уже длинную и нередко сложную жизненную колею. Поэтому состояние души моей вообще спокойное, и я сознаю, что сколь возможно провел счастливо свою жизнь».