Илья Эренбург - Воспоминания об Илье Эренбурге

— Я еще недостаточно стар, чтобы писать мемуары, — чуть улыбнувшись, сказал Эренбург. — Да, я начал работать над новой книгой, но не рассматриваю ее лишь как воспоминания, как уход в прошлое. В этой книге я хотел бы через прошлое лучше осмыслить настоящее. Это книга о людях, с кем я имел счастье познакомиться, об эпохе, о себе, ибо отделить писателя от эпохи просто невозможно.

К этой главной и «прощальной» книге Эренбурга, как до ее выхода в свет, так и по мере ее публикации, мы много раз возвращались в беседах. Илья Григорьевич был, вероятно, своими мемуарами доволен:

— Хороши они или плохи, но, мне кажется, они получились.

Однажды я выразил сожаление, что Эренбург не написал на этом материале художественного произведения — романа о духовной истории нашего времени, о себе, людях, эпохе. Он не согласился со мной и, как мне показалось, недовольно заговорил:

— В данном случае меня вполне устраивает именно этот жанр — мемуарные очерки, воспоминания. Зачем мне надо было выдумывать героев, когда сама жизнь удивительней, всякой выдумки. В своих мемуарах я был более свободен, чем был бы в романе, а не наоборот, как вам кажется. И Герцен, между прочим, в "Былом и думах" был более свободен, чем в своих беллетристических вещах.

В мемуарах я преследовал три цели, — сказал он четко, по пунктам:

Во-первых, рассказать молодому поколению о прошлом, ввести его в этот мир и показать ему мир этот.

Во-вторых, напомнить более старшему поколению все пережитое им, заставив его снова это пережить.

В-третьих, исходя из прошлого и дав ему свою оценку, занять боевую позицию в духовной жизни современности. Ибо только то в прошлом интересно и заслуживает внимания, что волнует общество и сегодня.

…Больше ничего о своих творческих планах Эренбург не захотел сказать, хотя вел напряженную литературную работу.

Он закончил подготовку к печати книгу стихов за двадцать лет своеобразный дневник: лирический и политический, от Испании до наших дней. Наряду со стихами из старых сборников «Верность» и «Дерево» в книге около двадцати новых неопубликованных стихотворений.

Кроме того, Эренбург писал статью о Неру для выходящего в Индии сборника, статьи о Мейерхольде и Семене Гудзенко, очерк о старой Праге для чешского издания, предисловие к книге о Юлиане Тувиме, издаваемой Детгизом, этюд о Чехове для Сахалинского издательства и еще ряд статей, в том числе для заграничной прессы, направленных против «холодной» войны. И наконец, Эренбург уже был весь поглощен своим романом-воспоминанием — "Люди, годы, жизнь".

— Писатель, для того чтобы раскрыть сердца своих героев, должен обладать ключами к этим сердцам, — заканчивая беседу, говорит Эренбург. Только собственный душевный опыт делает возможным то, что я называю способностью к сопереживанию, то, что обычно называют умением писателя перевоплотиться. Роман нельзя придумать, его нужно раньше пережить. Неудачи некоторых молодых авторов зачастую связаны с их ранней профессионализацией. Достаточно напомнить, сколько дала писателю Чехову работа доктора Чехова, какими были «университеты» Горького, чему научился на каторге Достоевский. Толстой и Стендаль не могли бы описать войну, если бы до того не были участниками войн. Одной наблюдательности мало, и никакие "творческие командировки" не могут заменить подлинного участия в жизни. Медведь сосет свою лапу зимой — это занятие сезонное, но сосать свою лапу круглый год трудно, как известно, даже медведю.

Последний рал я видел Эренбурга в конце июня 1967 года на той же его даче, в Новом Иерусалиме. Эренбург недавно вернулся из Рима, куда ездил вручать Международную Ленинскую премию известному итальянскому скульптору и общественному деятелю Джакомо Манцу.

Илья Григорьевич выглядел усталым, но, как всегда, много и интересно рассказывал.

Встречаясь с Эренбургом, я вел тщательные записи. Но мне никогда не приходило в голову сфотографировать его. На этот раз я взял с собою фотоаппарат, но за беседой забыл о нем и спохватился, лишь заметив начавшиеся сумерки. Торопясь захватить уходящее солнце, я попросил Илью Григорьевича сфотографироваться. Он охотно согласился, интересовался камерой, обсуждал экспозицию, давал советы. "Ведь я старый фотограф", улыбнувшись, сказал он. И я вспомнил оригинальную книгу Эренбурга "Мой Париж" с его собственными снимками.

Сейчас смотрю на фотографии: Илья Григорьевич в кабинете, на террасе, в саду, на фоне цветов и сочной зелени деревьев. Белая голова ведуна, чуть заметная улыбка, то задумчивый, то пристальный взгляд, сухие руки покойно сложены на коленях. И чем больше я всматриваюсь, тем явственнее слышится мне его голос: "Не жизнь прожить, а напоследок додумать, доглядеть позволь".

1974

Приложение

M. КИРЕЕВА

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

(ИЛЬЯ ЭРЕНБУРГ В ПАРИЖЕ 1909 ГОДА)

Составители сборника "Воспоминания об Илье Эренбурге" ("Советский писатель", М., 1975) писали в предисловии к нему: "Илья Эренбург прожил большую и долгую жизнь. И сейчас уже почти не осталось людей, которые могли бы рассказать о его молодости, о его первых шагах в литературе, — в этой книге… большая часть материалов относится к годам его зрелости". Действительно, о детстве И. Эренбурга, о начале его революционной работы в Москве, о его жизни в политэмиграции можно узнать только из книги "Люди, годы, жизнь", да из некоторых документов (главным образом жандармских), сохранившихся в архивах.

Записки участницы русского революционного движения Марии Николаевны Киреевой (1889–1973) о первых месяцах парижской жизни восемнадцатилетнего политэмигранта Ильи Эренбурга являются, по-видимому, единственными воспоминаниями той поры.

Ко времени выхода в Париже в конце 1910 года первой книги Эренбурга «Стихи» круг его литературных и художественных знакомств стал уже достаточно широким. Начался новый, «ротондовский» период его жизни, о котором вспоминали многие — художница М. Воробьева-Стебельская (Маревна), поэт М. Талов, писатель и художественный критик А. Сальмон… Но о предшествующей поре, когда дальнейший путь Эренбурга еще не определился, сколько-нибудь подробных воспоминаний нет. И это понятно. Русская социал-демократическая колония жила в Париже очень замкнуто, изолированно, и юноша Эренбург в этом смысле не был исключением. Его старшим товарищам по партии и тогда и потом было не до воспоминаний, да, пожалуй, большая часть их просто и не дожила до той поры, когда садятся за мемуары. Из тогдашнего большевистского окружения Эренбурга лишь двум друзьям — ставшей впоследствии известной поэтессой Е. Г. Полонской и автору публикуемых воспоминаний M. H. Киреевой — судьба подарила долгую жизнь.