Хьюи Ньютон - Революционное самоубийство

И прокурор, и судья столкнулись с настоящей дилеммой. Судья Фридман решил ответить на поведение свидетеля тем, что сократил слушания в тот день. На следующий день судья гарантировал Россу юридическую неприкосновенность и заявил, что свидетель не будет преследоваться в судебном порядке в связи с его показаниями по данному делу, за исключением лжесвидетельства или проявление неуважения к суду отказом отвечать на заданные вопросы. Теперь Росс, как ни крути, должен был отвечать на вопросы Дженсена и больше не мог ссылаться на пятую поправку. Однако стоило прокурору опять начать допрос свидетеля и задать ему те же вопросы, на которые Росс не дал накануне ответа, как свидетель повторно отказался рассказать, где он был в 5.00 часов утра 28 октября 1967 года на том основании, что это может быть поставлено ему в вину. Судья рассердился не на шутку и повторил, что Росс должен отвечать на вопросы, раз ему гарантирована неприкосновенность. В противном случае, пообещал судья, свидетель отправится в тюрьму за неуважение к суду. Но Росс твердо стоял на своем, по-прежнему отказываясь отвечать на вопросы. Судья Фридман как раз готовился оформить Росса в тюрьму, когда Дженсена осенило, что можно сделать с непреклонным свидетелем и обернуть все в пользу обвинения.

«Мистер Росс, — спросил прокурор свидетеля, — вы помните, что произошло утром 28 октября 1967 года?» Росс молчал. Судья Фридман быстренько вмешался и спросил Росса: «Если вы не помните события того утра, тогда вам следует так и сказать, что вы не помните. Суд не хочет вас ни к чему принуждать. Может быть, вы не помните того, что тогда произошло?» Росс подтвердил, что не помнит.

Невозможно было смотреть, как судья помогает Дженсену. Было ясно, что они задумали. Судья решил показать, что свидетеля нельзя наказывать то, что его подводит память. Поэтому обвинение собиралось помочь освежить Россу память, зачитав ему его собственные показания перед большим жюри, которые обычно никогда не считаются доказательством в суде. Чарльз Гэрри активно протестовал против этого, однако судья Фридман был непоколебим. Дженсен прочел показания Росса перед присяжными, и эти показания вошли в судебный протокол.

Еще никогда поддержка судьи Фридмана, оказанная им прокурору Дженсену, не была настолько очевидной, как в эпизоде с Делом Россом. Для моего процесса такой произвол был обычным явлением. Когда свидетель обвинения не смог давать показания, опасаясь повредить себе, они гарантировали ему неприкосновенность, чтобы все, что он скажет, не могло быть использовано против него. Потом судья хитростью добился, чтобы Росс признал, что он не может вспомнить свои показания перед большим жюри, и тогда обвинение получило возможность зачитать его показания. Зато когда через двадцать дней наш свидетель, Джин Мак-Кинни, отказался давать невыгодные для себя показания, они не стали предлагать ему неприкосновенность или упрашивать его, они просто бросили его в тюрьму. Полиция уже освободила Мак-Кинни от причастности к делу, тем не менее, ему не предложили неприкосновенность для самозащиты. Это был единственный раз, когда на открытом слушании так ярко проявилось противоречие между правосудием и тем, что вытворяли судья с прокурором. Нужные им люди получали неприкосновенность, если знали, что их показания могут повредить им. Наши люди, хотя и освобожденные от причастности к делу, но не доверявшие системе, попадали за решетку. Судебный процесс был не чем иным, как большой шарадой. Цель этой игры состояла в том, чтобы отправить меня в газовую камеру.

Однако все их уловки с показаниями Дела Росса, в конечном итоге, ни к чему не привели, потому что Чарльз Гэрри выложил последний козырь. За две недели до начала суда он беседовал с Россом в своем офисе и записал разговор на пленку. Во время этой беседы Росс признал, что солгал большому жюри. Он решил быть заодно с властями, поскольку у полиции на него были ордера за нарушения правил парковки, и он боялся. Росс сказал Гэрри, что той ночью у меня не было пистолета, что я был почти без сознания и ничего Россу не говорил. Разумеется, когда Гэрри приступил к перекрестному допросу Росса, свидетель не вспомнил беседу с моим адвокатом. Поэтому Гэрри включил магнитофон и дал присяжным возможность прослушать всю пленку целиком, несмотря на страстные протесты Дженсена.

В результате обвинение в похищении с меня было снято за недостатком улик. Теперь меня обвиняли по трем пунктам, а не четырем, как раньше. Вызов Росса в суд в качестве свидетеля обвинения окончился полным провалом. И все-таки Росса вызвали на второе и третье слушания по моему делу. Оба раза он отказывался от своей позиции, занятой на первом слушании. Несмотря на это, я не приходил в раздражение от Росса. Как и Гриер, он был раздавленным и сломанным человеком, запуганным могущественным государством и не вызывавшим ничего, кроме жалости. Гораздо больше меня выводило из себя поведение прокурора, который одурачил и использовал Росса. На самого Росса, не сумевшего защитить себя, я не сердился.

Росс был последним важным свидетелем со стороны обвинения, и после выступления Росса в суде обвинение закончило изложение своей версии дела. В любом судебном разбирательстве бремя поиска доказательств лежит на обвинении. Именно обвинение должно собрать доказательства вины подсудимого, чтобы эта вина была признана без малейших сомнений. Многие обвинительные заключения, сделанные прокурором, были построены на допущениях и намеках, а не на фактах. Несмотря на целенаправленное желание прокурора сделать из меня человека с пистолетом, немало его доказательств обернулись для него не тем, что он ожидал. В дополнение к слабым местам в показаниях Гриера и Хинса, которые к тому же не согласовывались в основных моментах, в построениях окружного прокурора был целый ряд упущений и ошибок.

У Дженсена никак не выходила картина перестрелки. Например, он не мог разобраться с местонахождением двух девятимиллиметровых гильз, обнаруженных полицейскими на месте перестрелки. Дженсен предположил, что эти гильзы, которые не подходили к пистолетам полицейских, были от пуль револьвера тридцать восьмого калибра, который якобы был у меня в ту ночь. Гильзы были найдены на расстоянии двадцати-двадцати пяти футов друг от друга, одна лежала между полицейскими машинами, вторая — около заднего левого крыла машины Хинса, как раз там, где был застрелен Фрей. Гриер и Хинс сходились в том, что мы вместе с Фреем подошли к машине Хинса со стороны заднего багажника и пока мы не дошли до этого места, никакой стрельбы не было. Спрашивается, как могла вторая гильза оказаться на расстоянии двадцати пяти футов оттуда? Я же не мог быть в двух местах одновременно. Это была неразрешимая головоломка в аргументах обвинения. Единственное возможное ее решение состояло в признании того, что на месте событий был кто-то третий, и он стрелял. Однако обвинение полностью исключало такую возможность, потому что оно хотело получить одного субъекта преступления — меня.