Залман Градовский - В сердцевине ада: Записки, найденные в пепле возле печей Освенцима

Вот небольшая цитата из рукописи Левенталя: «История Аушвица-Биркенау как рабочего лагеря в целом и в особенности история лагеря уничтожения миллионов людей будет, как я думаю, представлена миру недостаточно хорошо. Часть сообщений будет принадлежать гражданским лицам. <…> А остальное расскажут, вероятно, поляки, которые по случаю останутся в живых или же представители лагерной элиты, занимающие лучшие из мест и исполняющие ответственные функции, или же те, чья ответственность не была такой большой. В противоположность им — поляки, а также евреи, из числа тех, кто здесь в лагере работал и кто видел, как планомерно сотни тысяч людей по приказу уничтожали руками собственных братьев…» (л. 47)

№ 8. РУКОПИСЬ МАРСЕЛЯ НАДЬЯРИ

Дата обнаружения: 24 октября 1980 г., на территории близ крематория III.

Местонахождение оригинала: Государственный музей Аушвиц-Биркенау, Освенцим, Польша. Sygn. Wsp. / Nadjar Marcel.

Копия и дополнительные материалы: перевод на польский язык — АРМО. Собрание воспоминаний. Т. 135 (перевод Т. Алексиу).

Марсель Надьяри родился в 1917 году в Фессалониках, по профессии электрик. До отправки в Аушвиц содержался в лагере Хайдар. В Аушвиц был отправлен 2 апреля 1944 года транспортом из Афин: на место прибыл 11 апреля, был зарегистрирован под номером 182669[509]. Примерно через месяц, после карантина, был зачислен в «зондеркоммандо» (вместе с Леоном Когеном и другими). По всей видимости, входил в состав последней команды по разрушению крематориев и газовых камер[510]. В Биркенау[511] ему, по-видимому, удалось переместиться из одной колонны в другую, смешаться с другими узниками и уцелеть. 25 января 1945 года (за 2 дня до освобождения лагеря!) был эвакуирован в Маутхаузен, где был еще раз зарегистрирован (под номером 119116), 16 февраля 1945 года был переведен на работы в Гузен.

В 1947 году Марсель Надьяри женился на Розе Надьяри, а в 1951 году вместе с женой и маленьким сыном переехал в США, в Нью-Йорк, где и умер в 1971 году. Перед смертью он написал воспоминания, фрагмент из которых впервые был опубликован 22 апреля 1982 года на греческом языке в газете Risospasti[512]. В этих воспоминаниях есть и такие слова: «Я не о том жалею, что умираю, а о том, что не смогу отомстить так, как я этого хочу и как могу». И такие: «Каждый день задумываемся над тем, есть ли еще Бог, и, несмотря ни на что, я верю, что он есть и что все, чего Бог хочет, есть его воля».

Рукопись, написанная М. Надьяри, была обнаружена спустя 9 лет после его смерти: 24 октября 1980 года, при раскорчевке местности около руин бывшего крематория III, на глубине примерно 30–40 см. Ученик Лесного техникума в г. Бринке (Brynka) Леслав Дурщ[513] нашел стеклянную колбу от термоса, закрытую пластмассовой пробкой и завернутую в кожаную сумку. В колбе была рукопись — 13 страниц формата 20х14 см, вырванных, по всей видимости, из блокнота. Текст написан убористым почерком, на греческом языке. Рукопись подверглась воздействию сырости, ее состояние и, соответственно, читаемость очень плохие.

Довольно быстро слух об этой находке дошел и до Розы Надьяри, перебравшейся к этому времени в Париж. 7 марта 1982 года она обратилась в Освенцимский музей с просьбой выслать ей копии. Ей не только выслали фотографии рукописи, но и вернули подлинную сумку, в которой нашли рукопись.

Post-Scriptum

До недавнего времени мне не приходилась даже слышать о том, чтобы на местах других лагерей смерти были сделаны находки наподобие тех, что были обнаружены в Аушвице. Но, как выясняется, записки на идиш были найдены и в других местах, по меньшей мере в Майданеке[514] и в Хелмно[515].

В самом же Аушвице и Биркенау, помимо рукописей, написанных и упрятанных членами «зондеркоммандо», существовали и были обнаружены еще и другие «схроны» — «бутылки», брошенные в море.

Самый яркий пример — это единственный текст на идиш, который был найден в самом Биркенау и датирован 3 января 1945 года. Жанр, в котором он написан, настолько неожидан, что невольно хочется себя ущипнуть: это предисловие к антологии художественных сочинений на идиш и иврите, написанных несколькими еврейскими авторами из… Биркенау! Если Градовский и другие писатели из «зондеркоммандо» в своих записках были сконцентрированы на том, как евреи здесь умирали, то авторы антологии — на том, как они здесь жили. Но сама антология не выжила, погибла, а уцелели только предисловие к ней и его автор Авром Левит![516]

Положение, в котором в Аушвине оказались он сам и все остальные прошедшие селекцию евреи, он сравнивает с положением полярников, погибающих в арктическом безмолвии: они обречены, никто не спасет их, но остается еще слабая надежда оставить свидетельство о своих последних днях. И замерзающие пальцы все водят и водят карандашом по страницам дневника…

Для Левита принципиально важно оставить именно свое, еврейское, свидетельство об еврейской трагедии, ибо свидетельству нееврейскому он заранее отказывает в легитимности и непредвзятости: «Да, кое-кто выйдет отсюда живыми: не-евреи. Что расскажут они о нашей жизни? Что знают они о наших бедах? Что знали они о еврейских страданиях даже в нормальное время? Они знали, что все мы дети Ротшильда. Они станут усердно собирать маргариновые обертки и сосисочные кожицы и логично доказывать [с их помощью], что не так уж плохо этим евреям в этом лагере жилось…»

Другой пример — книга с именами цыганских узников, закопанная Т. Яхимовским, И. Петржиком и X. Порембским летом 1944 года. Найденная вскоре после войны, она была опубликована только в 1993 году[517].

Еще случай — негативы идентификационных фотографий СС, сделанных с узников (около 390 тысяч!), снимки, документирующие строительство, лагеря, газовых камер и т. д. Их тоже нашли после войны[518].

Ну и, конечно, тысячи касиб![519] Тысячи касиб, переправленных польско-еврейским Сопротивлением на волю, среди них немало сведений, полученных и от «зондеркоммандо», а также несколько леденящих сердце фотографий.

Рукописи Градовского, как и другие рукописи, восставшие из пепла, — это тоже своего рода касибы, посланные нам, но не через проволоку и не по воздуху, а через землю, напитанную кровью, обожженную и сырую.

Но не менее трудной и вязкой средой, сопротивлявшейся просачиванию этих грунтовых слов к читателю, оказалась погруженная во время человеческая память. Точнее, антипамять, чья леденящая сила, словно вечная мерзлота, на многие десятилетия сковала естественное желание человека знать и намерение помнить.