Александр Гамов - Непарадные портреты

«Меньшикова нашла я»

— А есть какая-то роль, которую хотелось бы сыграть заново — по другому, лучше?

— Нет. Я со своими ролями справилась. Другое бы что-нибудь сыграть. Камера тянет. И подумать, поразмыслить. Что-то от своей руки написать. У меня же все роли оснащены моей литературой.

— Это как?

— Ну, например, картина «Журавушка». Алексеев, автор рассказа, — известный писатель, казалось бы. Так он одну роль написал тонко выточенным карандашиком — героиню, которую играет Чурсина. А Глафиру Огрехову, которую я должна была играть, — так себе. Просто ворует яйца на птицеферме, целиком глотает и дом построила на ворованное. А снимал мой приятель, Николай Москаленко, это была первая его картина... «Ты меня лишишь профессии, если откажешься». Я так рыдала, так не хотела эту роль!..

Уже были под Горьким (ныне Нижний Новгород. — Авт.), выбирали натуру. А я лежу, телогрейкой накрылась — рыдаю! Говорю: «Коля, ну не хочу я эту заразу играть!» А он говорит: «А ты сделай из нее не заразу! Ты же умеешь!» Я всхлипнула последний раз, взяла — и к чертовой матери все переписала. Так она чуть не самой любимой ролью в жизни стала.

— А еще какую роль сами доделали?

— Все.

Сестра Наталья Мордюкова:

— Я свидетель — она на полях сценария всегда что-то подписывала себе. И результат получался отличный. Даже если сценарий был слабый. Кстати, бывало, что актеры только из-за Нонны соглашались сниматься. Например, Меньшиков — в «Маме». Так и сказал. Они хохотали все время, пока шли съемки...

— Нонна Викторовна, вы же с ним вместе уже снимались до этого — у Михалкова в «Родне»?

— Так я и заметила его тогда и, можно сказать, притащила в фильм. Мы готовились к съемкам, исполнители на все роли были утверждены. Не было только парня на роль старшего сына бывшего мужа героини, которого она упрекает в том, что бросил спивающегося отца.

И вот пересматриваю фотопробы... и вдруг попадает маленькая фотография — такая, на паспорт, с беленьким уголком. Что-то меня зацепило. Спрашиваю у Никиты: «Этого парнишку видел?» Он — Тасе, помощнице: «Это кто?» Она: «Студент театрального училища». — «Завтра приводи на фотопробы».

— А вот последний эпизод в той же «Журавушке» с вашим персонажем — с чернобуркой. Откуда, из какого сундука достаете такие яркие штрихи?

— Отовсюду! В жизни материала уйма! Ну вот случай. Снимали фильм «Родня». Чего-то у меня день не заладился, ничего не получалось, настроение отвратительное. Эпизод не досняли, я ушла к Римме Марковой — мы с ней хорошо дружили. А она с занятий по карате идет.

Это у нас в Театре киноактера придумали: чтобы те, кто, несчастный, работы не имеет, не плакали, пригласили лучшего каратиста Москвы. И все бабы — тетки и молодежь — занимаются этим карате. И они худеют, румяные стали такие, хорошие! Римма приходит — такая тоненькая, — кладет свою амуницию, села: «Ну что?» Я говорю: «Не клеится». А она мне: «Ходи на карате!» Я Никите назавтра сказала: «Вот закончу сниматься — пойду на карате». Он так хохотал!

«Моя зона — это праздник»

— Нонна Викторовна, многие люди, в том числе и артисты, бывает, сетуют на тяжелую жизнь. Причем и бедные, и богатые. Почему Мордюкова никогда не жалуется?

— А черт его знает! Я не жалуюсь. Я констатирую.

— И не констатируете никогда, что вам плохо. Как ни спросим вас, как живете, всегда отвечаете: «Нормально».

— Так нормально! Жаловаться... А какой смысл? Ну ладно, будет одноразовый какой-нибудь укол, может, пшена принесут или еще что-нибудь... Мне и так ни с того ни с сего сто тысяч прислали из Союза кинематографистов. Потом четыре тысячи прислал как-то Юрий Михалыч Лужков. Я им благодарна за внимание. Правда, все улетает быстро.

— Кстати, вашу первую книжку, кажется, недавно переиздали?

— Да, три тысячи экземпляров отпечатали.

— Гонорар хоть хороший получили?

— По пять рублей с экземпляра.

— Вот цены опять подпрыгнули. Вас это задевает?

— А как же, конечно. Мы так же недовольны повышениями цен. И так же пугаемся: что дальше будет? Но не выносим это за ворота. У нашего народа всегда так: кто бедный — кому не хватает от пенсии до пенсии — они молчаливо себя ведут: они не знают, что делать. Они в растерянности. А кто не бедный, тот на эти скачки не реагирует, для них это мелочи.

— И все же что бы вы посоветовали людям: что делать, как не поддаваться унынию?

— Да как не унывать? И так все ясно. И вам ясно, и им ясно. Что переживаем очередное горе. Не хотела бы я говорить лозунгами — мол, давайте, товарищи, держаться. Они — советуй, не советуй — будут унывать все равно, но молча.

— Нередко простые люди обращаются к знаменитостям с просьбами о помощи, о поддержке. А вы играли сильных женщин, да и по жизни — стойкий человек. Вам бывают такие звонки?

— А вы знаете, чаще всего не звонят, они пишут. Что видели меня по телевизору, в газете, в кино. Как по улице шла. Люди все — начиная от генерала и кончая простой-простой киоскершей, бабушкой старенькой, — считают, что моя зона — не для жалоб. Что актеры — это носители праздника. Не важно, я это или другая артистка. Мы несем в себе какое-то такое оптимистическое настроение. Мы как будто бы предназначены для оптимизма. Для того чтоб выдержка была, чтоб пережить любые трудности.

«Жили за шкафом»

— Нонна Викторовна, такое впечатление, что вы привыкли только на себя рассчитывать...

— Все всегда сама делала. Я натасканная с малолетства: из детей — самая старшая была в семье, и мешки тяжелые таскала, и сумки — мускулистая была. Семью свою в основном я обеспечивала. Да я рассказывала, как учились в институте — все время жрать хотелось. Бедненькая мама с Кубани приезжала и за бок держалась — у нее уже был рак. Ляжет на маленький диванчик: «Доченька, я ведь что к тебе приехала? Денежку надо...»

А какие там деньги? И я, как только услышала, что можно выступать перед народом от общества «Знание» — такой вид концерта с кадрами из кинофильмов с твоими ролями — и за это еще и деньги платят, сразу согласилась. Тут уж, конечно, я первая пошла.

Славка дулся, скисал и говорил, что это неэтично — актеру выступать за деньги. Я говорю: «Красть неэтично». А если я выстояла три часа на сцене, и пот с меня течет, и люди стоя аплодируют, и платят за это деньги, и я расписываюсь — все по документам, — я не считаю, что это неудобно. А потом сам, как миленький, начал ездить с концертами, когда мы с ним разошлись. Стал думать о семье, о том, как на жизнь заработать.

Мы — люди из того времени. Из тяжкого. Плакали, бывало, но никогда не плакались. Мы были патриотичны. Ну прямо хоть ты убей — патриоты! И никогда в жизни никому в голову не пришло, чтоб какие-то там жалобы или сходки, восстания, никогда в жизни! Я только в Москве узнала, что такое демонстрация. Не жаловались. И ничего не просили.