Дэвид Шилдс - Сэлинджер

За все годы, которые я проучилась вместе с Ширли Блейни в старшей школе, я, кажется, ни разу не видела ее родителей. Я в самом деле их не знала. Ширли была такой же, как и большинство из нас: если мы хотели сделать что-то достаточно плохое, мама и папа ни за что не должны были узнать об этом до того, как не станет слишком поздно. У меня есть ощущение, что родители Ширли не знали всего, что происходило с их дочерью.

Ширли Блейни, фотография в школьном ежегоднике; Ширли Элис Блейн, «Ширл». Личные данные: общительна…, хорошо пишет…, миниатюрная…, болтушка…, имеет кличку «Милт» …, фотогенична.

Когда Джерри подбирал нас и возил по разным местам, он разговаривал с Ширли. Она была редактором школьного ежегодника. В старших классах она много возилась с газетой, так что у них была общая тема для разговоров – любовь к писательству. И это стало, возможно, главной причиной сближения Ширли и Джерри. Они оба занимались писательством, и они хотели разговаривать друг с другом о писательстве, которое сблизило их.

Люди знали, что он – писатель, но не слишком задумывались об этом. А меньше всего об этом думали мы, подростки. Все всегда спрашивают: «Почему он болтался с детьми?» Думаю, потому, что нас не интересовало, чем он занимается. Мы были друзьями. До тех пор, пока Ширли Блейни не разрушила эту дружбу.

Ширли стала относиться в Джерри серьезно и захотела стать больше, чем другом. Когда она начала встречаться с Джерри, все мы немного дразнили ее. Я имею в виду вот что: вот Джерри Сэлинджер, писатель, а кто такая она? На что она отвечала: «Вы удивитесь, когда я с этим что-то сделаю». И просто продолжала встречаться с ним.

Ширли Блейни: Я знала о нем все еще до того, как встретилась с ним[346].

Этель Нельсон: Когда Джерри приезжал, чтобы подобрать нас, девчонок, и отвезти нас на матчи, он и Ширли сидели на передних сиденьях и по дороге много болтали. Она начала захаживать к нему домой. У него было много приемов работы на пишущей машинке, которым он хотел обучить ее. Среди нас были пяток девчонок, которые тоже смотрели на него, широко открыв глаза от восхищения. Думаю, что если б он взглянул на любую из нас, мы бы, наверно, прыгнули к нему сломя голову и были бы очень горды этим.

В то время, когда Ширли Блейни ходила с Джерри – не знаю, вправе ли я использовать здесь слово «свидания», но они ходили вместе, а мы называли это «свиданиями», – она пользовалась большой популярностью в школе. Она была красивой девочкой, роскошной блондинкой. Мальчишки в школе тоже хотели дружить с нею.

Ширли Блейни: Кажется, он радовался, когда мы приходили. Он кричал: «Давайте, заходите» и начинал угощать нас кока-колой и картофельными чипсами. Потом он начинал проигрывать записи на своем музыкальном центре. У него были тысячи пластинок с классической музыкой и музыкой из шоу. Мы пробыли у него долго, и я, наконец, сказала моему парню: «Пойдем, пора отсюда уходить. Джерри не хочет, чтобы мы ему мешали». Но всякий раз, как мы собирались уйти, Джерри говорил: «Не уходите. Тут у меня еще одна пластинка»… Он ставил любую пластинку, какую мы хотели послушать на его музыкальном центре. Моей любимой пластинкой было «Лебединое озеро». А когда мы снова собирались уйти, он снова хотел поставить еще одну пластинку… Мне было непонятно, почему он возится с нами, но он, похоже, не хотел, чтобы мы уходили. Никогда не видела никого, кто так бы хорошо соответствовал молодежи. Он был просто одним из нас, за исключением того, что никогда не делал таких глупостей, какие делали мы, молодые. Он всегда знал, кто с кем гуляет, и есть ли у кого-нибудь проблемы в школе, и все мы внимали ему, особенно отщепенцы… Казалось, ему нравилось принимать нас, но я сидела там и думала: «Зачем он это делает?»[347]

Сьюзен Дж. Бутвелл и Алекс Хансон: В то время, когда Сэлинджер приезжал в городок на своей маленькой спортивной машинке Hillman, на заднем сиденье которой сидел его шнауцер, [Джойс Баррингтон] Пирс была девятнадцатилетней выпускницей Виндзорской старшей школы. Сэлинджер приезжал к виндзорским подросткам, смотрел, как они играют в футбол, ходил с подростками в кино и приглашал их к себе домой послушать пластинки Билли Холидей или поиграть с его доской «уиджа»[348], вспоминает Пирс[349].

Джойс Баррингтон Пирс: Мой отец немного подозрительно относился к тому, что мы проводим так много времени с Сэлинджером. Он говорил: «Для вас, девчонки, дело кончится тем, что вы попадете в какую-нибудь книжку». В поисках себя я прочитала все его рассказы[350].

Ширли Блейни: В конце концов, я решила, что он пишет новую книгу о подростках, а мы – его подопытные свинки. Я не хочу сказать, что он как-то пренебрежительно относился к нам или накалывал нас на булавку и все такое. Он был очень искренним. В нем не было ничего фальшивого, наигранного. Он был очень славным человеком. Однажды я сказала ему, что, кажется, хочу стать писательницей, что по ночам не сплю и пытаюсь придумать темы. Он очень сочувственно кивнул головой и сказал: «Это – самый лучший способ. Убедись, что придумала хорошо, встань и запиши то, что пришло в голову. Тогда не забудешь»[351].

Джон К. Анру: Сэлинджер испытывал острую потребность в сохранении у молодежи непосредственности – в остановке бега времени в той мере, в какой это возможно.

Джон Уэйн: По-видимому, [Сэлинджер] понимает детей так, как их не понимал ни один англоязычный писатель после Льюиса Кэррола[352].

Дж. Д. Сэлинджер («Над пропастью во ржи», 1951 год):

Но самое лучшее в музее было то, что там все оставалось на местах. Ничто не двигалось… Ничто не менялось[353].

Дэвид Яфф: У Сэлинджера часто соединяются сексуальность и молодость девушек. В описании Сэлинджером спящей Фиби есть что-то скрыто развратное. С одной стороны, это очень чистый образ. Но, с другой стороны, там есть совершенно неоправданные описания Фиби, пускающей слюну на подушку, и Сэлинджер, кажется, получает огромное удовольствие, описывая это именно так, как он это описывает.

Дж. Д. Сэлинджер (рассказ «Знакомая девчонка», журнал Good Housekeeping, февраль 1948 года):

Постучит Леа в дверь, и мне в этом стуке чудится песнь, восхитительно трепетная, на высокой-высокой ноте, совсем иных, давних времен. Песнь о чистоте и красоте самой Леа незаметно вырастала в гимн девичьей чистоте и красоте. Едва живой от счастья и благоговенья, я открывал перед Леа дверь[354].