Андре Моруа - Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Дни, проведенные в раздумье и в прогулках по тем местам, где он познал нежнейшую свою страсть, завершились созданием поэмы «Грусть Олимпио». Отчего же «грусть» после такого счастья? Оттого, что контраст между вечно прекрасной природой и быстротечными радостями человека болезненно ранил поэтов романтической школы:

Как безвозвратно все уносится забвеньем,Природы ясный лик изменчив без конца,И как она легко своим прикосновеньемРвет узы тайные, связавшие сердца!..

Пройдут другие там, где мы бродили ране,Настал других черед, а нам не суждено.Наш вдохновенный сон, и мысли, и желаньяДано продолжить им, но кончить не дано…

Ну что ж, забудьте нас, и дом, и сад, и поле,Пусть зарастет травой покинутый порог,Журчите, родники, и, птицы, пойте вволю,Вы можете забыть, но я забыть не мог!

Вы образ прошлого, любви воспоминанья,Оазис для того, кто шел издалека.Здесь мы делили с ней и слезы и признанья,И здесь в моей руке была ее рука…

Все страсти с возрастом уходят неизбежно,Иная с маскою, а та сжимая ножКак пестрая толпа актеров безмятежноУходит с песнями, их больше не вернешь[95].

В этих строках поэт бросает вызов времени. Желая сильнее поразить воображение читателей, Гюго воплотил свой замысел в самых бесхитростных картинах природы, в самых безыскусных воспоминаниях. «Озеро» — прекрасное стихотворение Ламартина, поэма Гюго имела не меньше достоинств. Жюльетта переписывала ее и в простоте душевной называла ее «стихами, где говорится о наших прежних прогулках», и, впервые за долгое время, не выразила должного восхищения этим великолепным подарком, который Гюго ей преподнес. Возможно, она не испытала особой радости, видя, что он называет минувшим то, что в ее глазах было вечностью. Жюльетта только просила его вернуться с ней в милую ее сердцу долину, так как была уверена, что ей легче, чем ему, удастся отыскать те уголки, где они были счастливы. О женщины, как любит точность ваш практический ум! Вы им толкуете о вечности, а они вам о топографии.

Как и Жюльетта, критики не признавали тогда совершенства творения, брошенного им к ее ногам с царственной щедростью. В своей статье о «Внутренних голосах» Гюстав Планш утверждал, что лирическая поэзия Гюго является скорее игрою слов ради слов, чем художественным средством выражения мысли, что автору, хотя он «пользуется цезурой и рифмой с мастерством искусного тактика», не удается показать «живых людей рода человеческого». Планш признавал, что в «Осенних листьях» поэт на время отказался от виртуозности ради большей искренности в передаче чувств, но, как утверждал критик, Гюго затем вновь вернулся к праздному суесловию.

«Олимпио» вызвал раздражение у Планша: «Нам очень жаль, но самое имя Олимпио — совершеннейшая нелепость. Нетрудно, впрочем, догадаться, что побудило господина Гюго придумать сию несуразность. Очевидно, в его мыслях представление о собственной особе связано с образом Юпитера Олимпийского… Понимая, что заявить: „Я самый выдающийся человек века“ было бы дурным тоном, господин Гюго взгромождается на трон и нарекает себя Олимпио…» И далее: «Господин Гюго утратил ясность ума, ибо обнаружил в себе и жреца и алтарь; он основал новую религию, которую я предлагаю назвать самообожествлением…» Короче говоря, критик ставил Гюго в вину то, что за пышностью образов он якобы прячет отсутствие мысли и, по непомерному тщеславию, замыкается в гордом одиночестве: «Если изучение книг и людей не поможет ему согреть свою поэзию тем человеческим теплом, которого ей недостает, он оставит по себе только славу человека, научившего своих современников обращению с инструментом, музыки для которого он не написал…» Поистине ненависть мешает видеть прекрасное.

Пятого марта 1837 года скончался несчастный Эжен Гюго. В начале душевной болезни разум его временами прояснялся. Фонтане случайно встретил его при посещении приюта для умалишенных в Сен-Морисе.

3 апреля 1832 года:

«Еду в Шарантон… Двор отделения буйнопомешанных… Брат Виктора. Он встает, вспоминает о поэзии, о премии, которой был удостоен в Тулузе…»

Затем бедняга окончательно лишился рассудка и памяти. Братья навещали его, но редко, потому что до Сен-Мориса (Шарантон) было неблизко, вырваться из Парижа было нелегко, а врачи не отличались словоохотливостью. Виктора никогда не оставляло чувство вины перед братом, заживо погребенным в каменном склепе. Чтобы умилостивить докучливую тень, он совершил своего рода жертвенное возлияние, сочинив стихотворение «Эжену, виконту Г…»:

Коль пожелал Господь обречь тебя страданью,Коль пожелал Господь божественную дланьюГлаву поэта сжать,И, обратив ее в святой сосуд экстаза.Влить пламень гения, и возложить на вазуМогильную печать…

Он вспомнил их детские игры: «…Ты, верно, помнишь нашу юность. Ты, верно, помнишь сад зеленый фельянтинок». Они были счастливы вместе, вместе открывали прекрасный мир, вместе делали первые шаги по цветущему лугу. Но безвозвратно ушли в прошлое чистые мечты отрочества — того, кто умер, и того, кто продолжает жить:

Тебе отныне спать на том холме зеленом,Что высится один под зимним небосклономИ всем ветрам открыт,Тебе отныне спать в сырой холодной глине,А мне остаться здесь, средь городской пустыни,Моя судьба велит.

А мне остаться здесь, дерзать, страдать, сражатьсяИ шумной славою своею упиваться,Скрывая под полой,Как в Спарте некогда свирепого лисенка,Все муки зависти, и улыбаться тонкоВ когтях обиды злой[96].

Не правда ли, сетуя на жизнь, мы как бы стараемся утешить души усопших? «Не сожалей ни о чем. Ведь ты вкушаешь вечный покой», — говорит Живущий, и это дает ему право на забвение. Абель Гюго прислал счета:

Уплачено за экипаж и мелкие расходы на похоронах — 17 фр. 60 сант.

Уплачено по счету за Эжена — 165 фр.

Итого — 182 фр. 60 сант.

Из коих половина на долю Виктора… 91 фр. 30 сант.

Мрачная арифметика, но братья Гюго прошли строгую житейскую школу, где их учили считать сантимы. В соответствии с обычаями испанского дворянства после смерти Эжена, который был старше, Виктор становился виконтом Гюго. То был первый шаг на пути к званию пэра. Отныне Адель подписывалась «виконтесса Гюго», даже если письмо предназначалось близкой подруге. События время от времени вознаграждали супругу Виктора Гюго за ее снисходительность.