Ксения Куприна - Куприн — мой отец
Неудачу с этой газетой Ксения Александровна склонна объяснять результатом козней отдельных лиц, извративших смысл и суть ее программы, досадными случайностями и недоразумениями. На самом деле идея беспартийной газеты, да еще газеты для основной массы русского народа, в те раскаленные дни была анахронизмом, политической наивностью. Субъективно ценная, несущая в себе много доброго программа, составленная для этой газеты Куприным, лишь свидетельствовала о его действительно большой политической наивности, непонимании событий, происходящих в стране.
В пору революции Ксении Куприной было всего девять лет, за рубежом она оказалась в двенадцатилетнем возрасте, когда впечатления о покинутой России еще не оформились в убеждение. С этим связано еще одно немаловажное обстоятельство.
Сформировавшись как личность в зарубежье, она, оказавшись в чужеязычной, инородной стихии, куда легче и менее болезненно, чем «старшие», стала врастать в новую среду. Я говорю только о психологической способности «вживания»: сама дорога к успеху, известности, относительной обеспеченности была для нее стократ труднее, чем для ее сверстниц-француженок, у которых в паспорте не стояло страшное слово «apatride» («без родины»). Авторитет отца, столь значительный в России, тут ничего не стоил: знаменитого на родине писателя парижане воспринимали в лучшем случае как чудака, чурающегося европейской культуры и непонятного благополучному французскому обывателю. Теперь линии жизни отца и дочери неизбежно разошлись: он доживал свои годы, полузабытый читателем, она искала себя — на подмостках Дома моделей, на экране кино, на театральной сцене.
Путь к «синема», к тому, чтобы засверкать пусть небольшой, но голливудской звездочкой, для Ксении Куприной — «М-lle Kouprine» — был изнурительно тяжел, отнимал все помыслы и силы, оставляя мало внимания для бедных и больных «стариков». Только на перроне парижского Северного вокзала 29 мая 1937 года, провожая родителей, возвращающихся в Москву, в новую Россию, она почувствовала резкий укол совести, ощутив, что больше никогда не увидит их. Но это было чувство дочери к старому и больному отцу. Находясь во Франции, в Германии, в США и снова во Франции, молодая красивая киноактриса, добившаяся признания тяжелым трудом и напряжением всех сил, очевидно, с неизбежностью недооценивала значение Куприна как крупного писателя, которым зачитывались там, в России. Следствием этого было то, что, даже живя вместе с родителями, Ксения Александровна не задумывалась над тем, что ей когда-либо придется обращаться к своей памяти для написания мемуаров.
Отсюда и внешнее, несколько поверхностное изображение того, как и почему Куприн оказался в белом стане, в обозе идущего на Петроград Юденича, и его общественно-литературной деятельности в первые годы эмиграции, когда Куприн активно выступал в русской зарубежной печати как публицист, враждебный всему, что происходит в Советской стране, и беглость в характеристике позднейшего купринского творчества. Разумеется, для Куприна это была явная пора спада, резкого сужения социальной проблематики, хотя и тогда он пишет немало заметных произведений — и в их числе роман «Юнкера», воскрешающий давние годы военной молодости и жизнь старой Москвы, «Колесо времени» и «Жанету», множество рассказов, продолжающих прежнюю тематику: кулисы цирка, рыбаки Балаклавы, спортсмены и летчики, — но продолжающих в измельченном виде. Оторванность от горячо, страстно любимой родины, России, жизнь на чужбине больно и резко отразились на его творческом даре. Он и сам прекрасно осознавал это, не раз говорил по разным поводам, возвращаясь к одной и той же, но самой больной мысли: «Писал в Париже Тургенев. Мог писать вне России. Но был он вполне европейский человек, и было у него душевное спокойствие. Горький и Бунин писали на Капри прекрасные рассказы. Бунин там написал свою „Деревню“. Но ведь у них было тогда чувство, что где-то, далеко, у них есть свой дом, куда можно вернуться, припасть к родной земле, набраться от нее сил… А ведь сейчас у нас чувства этого нет и быть не может: „скрылись мы от дождя огненного, жизнь свою спасая“.»
В эти же годы мелеет и самый быт, атмосфера, в которой живет стареющий и уже больной писатель. Находившийся ранее в среде самых интересных людей России, в сердцевине ее духовной жизни, близко общаясь с Чеховым, Горьким, Буниным, Шаляпиным, дружа с тонким и глубоким критиком Батюшковым, приятельски встречаясь со множеством русских самородков — летчиком Уточкиным, борцами Поддубным и Заикиным, цирковыми артистами Дуровым и Жакомино, — Куприн живет в эмиграция тихо и скромно, «на отшибе», не принимая новой жизни и утратив возможность жизни прежней. Только вывезенный из России фотографический портрет Л. Н. Толстого с дарственной надписью напоминает теперь Куприну о том незабвенном времени, когда Чехов или Репин передавали ему восторженные отзывы великого писателя о рассказах «В цирке», «Ночная смена», «Allez!» или повести «Поединок».
Если в середине 1910-х годов, как вспоминал Бунин, «издателя газет, журналов и сборников на лихачах гонялись за ним… и униженно умоляли взять тысячу, две тысячи рублей авансом за одно только обещание не забыть их при случае своей милостью…», то в эмиграции неблагополучие и бедность очень скоро перешли в окаянную нищету, такую, что даже драгоценный Куприну рисунок, присланный Репиным, пришлось отдать в чужие руки, чтобы добыть необходимые деньги для лечения дочери. Теперь тщетные попытки заинтересовать зарубежных издателей и кинорежиссеров завершаются тем, что писатель замыкается в себе, отходит не только от общественной, но даже и литературной жизни. «Бедность Куприна, — вспоминал близко знавший его Н. Рощин, — не была, конечно, „мансардной“. Устраивались вечера для Куприна, собирались деньги между обеспеченными его поклонниками. Но при совершенной беспомощности Александра Ивановича, при полной неопытности в практических делах его жены, добрейшей Елизаветы Морицовны, неизменно опекавшей двух-трех калек или неудачников, при том, что семью заедали долги, подчас совершенно нелепые, а с другой стороны — в купринском доме немыслим был отказ в деньгах даже человеку с улицы, если был в наличности хоть грош, — при всем этом ясно было, что как-то по-другому надо организовать жизнь этих людей — детей. И, право, когда, войдя в дом, я чувствовал смущение, когда затем выяснилось, что на всю семью знаменитейшего русского человека есть в доме два помидора и кусок вчерашнего хлеба, — право, делалось мне оскорбительным наше „равенство в подвиге“.» Эта драматическая, трагическая страница жизни Куприна, его бедный эмигрантский быт, его мыкания, кстати, показаны в воспоминаниях Ксении Александровны наиболее ярко и убедительно.
