Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета - Лиан Гийом
– Надеюсь, не для того, чтобы сразить наповал?
– Наоборот, Лоппи!
– Знаешь, Туся, я иногда думаю, что Мейнарду надо было жениться на тебе.
Вот такая она, Лидия: резкая, всегда готовая парировать, полная самоиронии…
Она только что продала несколько картин. Жизнь все дорожает и дорожает, а ведь ей нужно содержать ферму в Тилтоне, доставшуюся в наследство от Кейнса. И я начинаю подумывать о том же. У меня нет возможностей застраховать работы, подаренные Бакстом и Бенуа, и я знаю – они нашли бы покупателя, способного дать хорошую цену. Лидия рассказала мне о проблемах с зубами, а я ей о том, что у меня течет из глаза… Старушечьи охи-ахи, чего уж там.
– Слишком вы много пишете, – сурово изрекла Эмильенна. – Пора бы снова съездить на экскурсию с месье Людвигом. Он меня тут как-то спрашивал, какие у вас новости.
Рэйчел Кэмерон прочитала мою первую тетрадь – желтую. И преисполнилась энтузиазма. Немного отредактировала мой английский, исправила ошибки. Написал мне и Иван Иванович П. – сообщил, что вернулся в Ленинград, и спросил, не могу ли я прислать ему запись моего голоса для преподавателей и учеников танцевальной школы. Маленькое послание с выражением симпатии… Так меня в СССР не забыли? Не могу прийти в себя от стольких хороших новостей! Мне нужно отпраздновать это с Людвигом. Он был счастлив услышать, что принесенную им статью я вставила в свою рукопись.
До чего поразительно, как подчас реальность перекликается с мысленным! Полагаю, это ощущение знакомо всем писателям. Я только что упоминала в своем повествовании о Грейс Ловат Фрезер – и вот она позвонила мне, а ведь до этого не звонила целый год. Она тоже готовит мемуары – «В дни юности моей», где упоминаюсь и я. Взаимообмен любезностями, совсем как в кружке Блумсбери!
* * *
Рядом чашка с любимым «Эрл Греем», под рукой и коробочка с фруктовым мармеладом, а сигарета «Дю Морье» дымит на краю пепельницы… За работу!
Я знала, что преподавание танца не принесет приличного дохода, но мы нуждались в деньгах, к тому же это выглядело естественным продолжением моей карьеры: пришла пора передавать мастерство. Я решилась снять студию на Бейкер-стрит, несмотря на высокую арендную плату. Только две из моих учениц стали профессионалками – и обе… в фигурном катании. Но я с удовольствием давала уроки, и мне нравилось болтать с юными девушками, доверявшими мне свои секреты, – «девчачьи хныкалки», как выражался Генри. Я научилась у них стольким же вещам, скольким они научились у меня, а их затруднения позволили мне продвинуться в плане педагогическом. Я вела дневник занятий – он оказался весьма полезен, когда в начале 1960-х я публиковала учебники танца.
Верная заветам Фокина, я объясняла ученицам, что классический танец – это искусство, а не спорт и что исполнение не будет удачным, если в танце не отразится живая душа. В то же время я настаивала на значении техники и необходимости постоянных, последовательных и неукоснительных занятий. Я учила девочек, как когда-то и меня муштровала мадам Соколова, держать левую ногу, часто более слабую, так же хорошо, как и правую. И сразу же прилежно исправляла неверную осанку. Под темп адажио посвящала своих учениц в секреты сохранения равновесия тела и точного положения рук. Самые способные без труда улавливали то, что я называла «струящимися движениями». Это прием великих балерин – самое незначительное движение должно уходить в бесконечность, пробегать по всему телу, от большого пальца ноги до взгляда, как волна. Собственное тело надо представлять океаном.
В классе было и несколько юношей, и мы смогли потренироваться в технике поддержек, которые русские сделали своим фирменным знаком. Я наставляла, что не танцор мускулистыми руками подбрасывает ввысь партнершу, а сама она, сделав несколько плие-приседаний «наружу», которые и есть основа любого обучения, устремляется вверх. Отсюда и значение элевации – «летучести», которой так хорошо сумели еще в прежние времена научить нас мэтры – Павел Гердт и Энрико Чеккетти. Зато именно танцор принимает партнершу, когда она снова мягко опускается на пол, и тут уж нужна физическая сила
Мое поколение было очень закомплексованным. Ни в коем случае нельзя было поднимать ногу выше линии талии – иначе мы оскорбили бы чувство благопристойности и хорошего вкуса. С тех пор либерализация нравов, как и распространение гимнастики на основе политики общественного оздоровления изменили отношение к телу. Использовать максимум его возможностей стало модным. Любимым упражнением моих учениц было сесть на шпагат. Вспоминаю, с каким недоверием я, юная звезда «Русских балетов», отрабатывала тот «смелый» поперечный шпагат, какого требовал от меня Фокин в «Петрушке»!
* * *
Муж регулярно писал мне длинные и подробные письма на утонченном, очень «оксфордском» английском языке. Миссия, с которой его отправил Английский банк, была частью амбициозного плана: убедить другие страны дать средства Национальному банку Венгрии, разорившемуся в кризис 1929 года. К сожалению, Генри не всегда соглашался с вышестоящим руководством и имел ограниченное пространство для маневра. Он умирал от тоски каждый раз, как приходилось отправляться в Женеву, дабы представить «старым леди», как он насмешливо называл Лигу Наций, свой рапорт о балансе банка. Он жил в отеле, иногда играл с коллегами в гольф, и очень скучал. Чтобы экономить деньги, мы не ездили друг к другу целых полтора года. Жили от письма к письму. Я перечитываю наши послания, и некоторые трогают меня до слез. Интересно, в 1969-м хоть кто-нибудь пишет такие письма? Я, в свою очередь, рассказывала ему о своих уроках, о повседневной жизни, передавала новости от наших друзей, описывая малейшие подробности – только теперь осознаю, что это подготовило меня к сочинению мемуаров. «Еще в те годы, когда уже вышла в свет „Моя жизнь“, меня терзало желание писать снова и снова. Иногда я чувствую внутри такую проницательность», – посмела я признаться Генри в одном письме, на что он ответил слегка двусмысленно, что из нас двоих писатель – это все-таки он. Полагаю, что, не сказав ничего мне, он уже начинал делать наброски для своих мемуаров: «Роскошная праздность» – о его молодости, и «Тридцать дюжин лун» – о годах нашей совместной жизни.
Прежде чем продолжить, хочу сделать отступление и рассказать, как подействовала на меня вышедшая в 1949 году книга Генри «Тридцать дюжин лун». Я закрыла последнюю страницу совершенно опустошенная, чувствуя себя тем более виноватой, что в том же году, как я уже говорила, я узнала об аресте Льва и потеряла след Василия.
Генри с обезоруживающими простотой и откровенностью описывает дни, недели, месяцы, прожитые им в одиночестве в Лондоне, – без работы,
