Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 3. С-Я

«Она была одним из активнейших членов Вольфилы. Ей шел пятый десяток, в черных волосах поблескивало серебро, она была стареюще полнотела, но живые черные глаза смотрели остро и насмешливо. Она усмехалась, шевеля усиками над губой, и явно была уверена – все еще впереди. Так и было: ведь в 20-е годы еще не был ею написан ни один исторический роман. Не было романа „Одетые камнем“ – его она закончила к 25-му году, работая вместе с историком П. Е. Щеголевым. Не было „Сумасшедшего корабля“, не говоря уж о позднейшем творчестве. В те времена Ольгу Дмитриевну считали скорее художницей, чем писателем. Она приводила в Вольфилу Елену Данько, выпустившую маленькую книжку стихов, а в основном занимавшуюся рисованием и росписью по фарфору, спорила с Петровым-Водкиным, требовала от Андрея Белого уплотнения его формулировок. …Была великолепной рассказчицей: невозмутимо приподняв бровь, умела отметить смешное. И с интересом, немного скептическим, следила за взлетом символизма. Задавала Андрею Белому вопрос, от которого он взвивался, рассыпаясь каскадом неожиданных и блистающих образов. Он взлетал над землей в необъятность миров. А Ольга Дмитриевна плотнее усаживалась на стуле и слушала удовлетворенно – эксперимент удался: реакция Белого была такой, какой она ожидала. …Признавалась… в „Сумасшедшем корабле“, что любила психологические эксперименты» (Н. Гаген-Торн. Memoria).

«Она критически относилась ко всем и ко всему, и для иллюстрации брала общих знакомых. Ольгу Дмитриевну недолюбливали за это. Говорили, что у нее не зоркий или острый глаз, а острый язык. Она не может иначе как с иронией, сарказмом, насмешкой или даже ехидно говорить о людях. Ольга Дмитриевна знала, что ее недолюбливают, но объясняла это тем, что мужчины не любят ее за то, что она женщина. …В ее восточных глазах всегда был огонь, острый, блестящий взгляд, который, как стрела, устремлялся на людей. А это многим было неприятно» (А. Штейнберг. Друзья моих ранних лет).

«Умная, беспощадная в спорах О. Д. Форш, чьих саркастических, порою по-мужски грубоватых замечаний побаивались самые крайние энтузиасты. У нее была счастливая возможность говорить на общем языке и с представителями „старого мира“, и с самой зеленой молодежью. Нас она привлекала не только остротой критического ума, но и прямотой и резкостью своих суждений. По природе своего дарования Ольга Дмитриевна охотнее всего обращалась к людям и идеям прошлого. (Это была эпоха создания ею исторической повести „Одеты камнем“, о Бейдемане, узнике Петропавловской крепости.) Любая проблема истории в ее устах повертывалась такой стороной, что казалась интересной и значительной даже на фоне все опережающей современности. За это мы любили О. Д. Форш и считали своим сверстником, несмотря на ее несколько суровый облик» (Вс. Рождественский. Страницы жизни).

«Родилась Ольга Форш в дагестанской крепости Гуниб, отец ее был генерал, и что-то от военного сословия чувствовалось в ее осанке, в ее неизменной выдержке при всех жизненных испытаниях, во всем ее облике. Ни разу за все десятилетия, что я знал Ольгу Форш, не привелось мне видеть ее по-женски плачущей или в отчаянии, хотя бывали у нее очень трудные моменты, тяжелые переживания. Не слышал я и от других, чтобы когда-нибудь она плакала или рыдала, как плачут, рыдают, жалуются женщины. Железа в ее характере было достаточно, она умела держать в узде свои чувства, даже самые сильные, или выражать их в сжатом слове, в поступке. Когда случалось у нее несчастье с ней самой или с ее родными, то наедине с собой она, конечно, очень страдала, но и в такие дни на людях она сохраняла уверенную устойчивость, словно сама была крепостью, возвышающейся, как ее Гуниб, на неприступной для робкого сердца горе. Никакой осадой не возьмешь, а огня и вылазки жди.

…Не знаю отца Ольги Форш генерала Комарова, бывшего в семидесятые годы прошлого века начальником Среднего Дагестана, но повадка его дочери, вся манера ее вести себя была доброй демократической закваски, словно происходила она непосредственно от декабристов или – еще ближе – от Софьи Перовской, тоже генеральской дочери. В ее характере отсеялось то ценное, что отличало русских военных людей.

Никакими силами нельзя было сорвать Ольгу Форш с корней, уходящих глубоко в русскую почву, в русскую историю и культуру.

…Своим женским приметливым глазом она многое замечала в людях и с проницательным лукавством, с юмором, то пленительно-добрым, то весьма даже язвительным, давала меткие и едкие характеристики. Она любила тихо, с добродушным ехидством ущипнуть человека словом.

…Она любила играть словами. В двадцатые годы говорилось: „он (или она) хорошо подкован в идейном отношении“. Форш повторяла слово „подкован“, как бы беря его на слух, на нюх, на чутье, взвешивая на невидимых весах:

– А вы, Миша, хорошо подкованы?

И мне казалось, что у нее при этом возникает образ коня. Все-таки она выросла в военной среде, и слово „подкован“ она чувствовала в других контекстах.

…Она казалась несокрушимой. Как-то художник Н. Радлов нарисовал карикатуру, изобразив писательский дом в двухтысячном году. Весь фасад он избороздил мемориальными досками – „здесь жил и работал“, „здесь жил и работал“… А в центре поставил крупными буквами: „Здесь живет и работает Ольга Форш“. Так она воспринималась всеми, кто ее знал» (М. Слонимский. Воспоминания).

ФОФАНОВ Константин Михайлович

Поэт. Стихотворные сборники «Стихотворения» (СПб., 1887), «Стихотворения» (СПб., 1889), «Тени и тайны» (СПб., 1892), «Стихотворения» (ч. 1: «Маленькие поэмы»; ч. 2: «Этюды и рифмы»; ч. 3: Снегурочка; ч. 4: Майский шум; ч. 5: Монологи; СПб., 1896), «Иллюзии» (СПб., 1900); «После Голгофы. Мистерия-поэма» (СПб., 1910); «Необыкновенный роман. Повесть в октавах» (СПб., 1910).

«Призракоподобный, худой юноша на тонких, как соломинка, ногах и в огромных волосах, прямых, густых и светлых, похожих на побелевшую соломенную крышу. Лицо у него было удлиненное, бледное и резкий, сумасшедший голос… Фофанов произвел впечатление очень заинтересованного и даже стыдливого молодого человека. И, несмотря на стыдливость и застенчивость, такого же самонадеянного.

…Можно сказать, он пьянствовал всю жизнь. Он не мог писать, если не выпьет. Выпивши он говорил невероятные глупости, сравнивал себя с Иоанном Кронштадтским, с Толстым и Иисусом Христом.

…Этот чудак, лунатик, галлюцинат, сочетание идиота и гения, по временам становился, однако, задумчивым, нежным и трезвым. Правда, он переставал тогда писать стихи, но он становился положительно прекрасным в своей обворожительной задумчивости.