Валентин Аккуратов - Лед и пепел

— Сто граммов фронтовых вам положено. Вы же прилетели с задания, — объяснил нам дежурный офицер.

Суп и каша под водку проскочили незаметно, а хлеб, по молчаливому взаимному согласию, мы оставили для девушек. Весь обед не занял и десяти минут, хотя об артобстреле мы и не думали.

На командном пункте, где мы пытались связаться с Арктическим институтом, услышали, вернее, почувствовали первый разрыв снаряда. Глубоко под землей звук еле слышен, но стены задрожали и посыпался песок из щелей потолка в три наката. Все машинально посмотрели на часы. Было пятнадцать часов двадцать минут.

— В пятнадцать тридцать пальба прекратится. Стреляют по норме, — проговорил комендант и тут же начал звонить по наблюдательным точкам, выясняя, где падают снаряды и есть ли попадания.

Действительно, в указанное время разрывы прекратились. Все снаряды летели в зоне аэродрома, но ни один самолет не пострадал, уцелели и постройки.

— Вот так ежедневно. Шуму много, а дел на копейку. Бьет километров за двадцать. Накрыть бы его там, да нечем. Но долго не поозорничает, прибудут «петляковцы» — дадим ему! — спокойно, с чувством глубокой ненависти, говорил комендант.

Несколько позже на этом же поле мы увидели, что может наделать такой артиллерийский обстрел, даже с двадцатикилометрового расстояния.

В ожидании ответа из Арктического института мы расположились в землянке, но не прошло и двух часов, как, в сопровождении солдата, к нам вошел штатский — бледное, изможденное лицо, обтянутое сухой, словно пергаментной, кожей, он неуверенным шагом подошел к скамейке у дощатого стола и тяжело сел.

— Вы извините, сейчас отдышусь, доложу, — сказал он

— Вы из института? — спросил Орлов, подавая ему кружку с водой.

— Да! Моя фамилия Фильчаков. Когда назначен вылет и сколько людей можете взять?

— Вылет с рассветом, как только откроется аэродром в Череповце. На борт можем взять двенадцать взрослых, а детей — тридцать.

Глотнув воды, он жадно схватил кусок хлеба с копченой колбасой, предложенные Кекушевым, и, глядя благодарными глазами, тут же начал с какой–то нечеловеческой быстротой есть

— Все дистрофики, — наконец сказал он. — Еле ходят, а часть лежачие. К шести утра привезу. Командованию аэродрома дано указание обслужить вас, а для охраны выделены истребители из Тихвинского полка.

Заметя наши усмешки, Фильчаков спросил:

— А кто вас сегодня сопровождал?

— Господь бог и непогода, — ответил Кекушев. Фильчаков застыл, забыв о еде.

— Видите ли, нам значительно безопаснее летать в нелетную погоду, когда истребители не могут подняться в воздух. А еще лучше ночью, но Ленинград категорически запрещает ночные полеты, так как под нашу марку могут прийти немцы. Не волнуйтесь — все будет хорошо, — попытался успокоить его Орлов.

— Завтра здесь будет директор института. Он хочет уточнить: сколько рейсов вы можете сделать, — проговорил Фильчаков. — Главное — успеть вывезти людей. Мрут от голода. Особенно мужчины. Умирают на ходу.

Он упал головой на стол и сжал виски. И столько в этом было муки и боли, что все затихли. Потом мы увидели весь этот ужас собственными глазами. Видели и не могли поверить, точно в страшном кошмаре, перед которым бледнеют все картины Дантова ада, изображенные Гюставом Доре.

В шесть утра была доставлена первая партия работников Арктического института и членов их семей. Больно было смотреть на эти скелеты, обтянутые кожей серо–желтого цвета. Кое–кого мы знали раньше, летали вместе в Арктику или встречались в Москве на совещаниях, конференциях, но сейчас мы находили их только по фамилиям. В списке значился профессор Борис Федорович Архангельский — мы увидели живую мумию. Когда я с ним познакомился, это был цветущий, жизнерадостный мужчина, полный сил и здоровья. Теперь он не мог даже стоять. Я взял его на руки, чтобы перенести в самолет. Он благодарно посмотрел на меня, узнал и тихо прошептал:

— Спасибо, Валентин Иванович. Смотрите, что сделала со мной просвещенная немецкая нация!

— Борис Федорович, это сделал фашизм! Он не ответил. Слезы медленно скатывались по иссохшей коже. Весил он тридцать семь килограммов. Я положил его на спальный мешок и дал полчашки черного кофе. На борту самолета продукты были, но врачи категорически запретили кормить эвакуированных, так как неправильное питание грозило им смертью. Еще тяжелее было смотреть на детей. Бледно–синяя прозрачная кожа, и огромные, полные взрослой тоски, боли и печали глаза.

Как мы ненавидели в этот миг всех этих фашистских выродков! Гнев жег душу.

Погоды для истребителей не было. Низкая облачность и моросящий дождь. Видимость на аэродроме не превышала километра, над озером туман Череповец сообщил, что погода у них летная, нас принимают, но не позже пятнадцати часов.

Уговаривать летное руководство аэродрома долго не пришлось, подписав «добро» на вылет, дежурный офицер все же предупредил:

— В такую погоду фашистские истребители не летают, но отдельные асы могут ходить в одиночку. Смотрите, чтобы не перехватили вас на подходе к Лодейному Полю.

— При встрече уйдем в облака. На худой конец будем отбиваться: в башне стоит тяжелый пулемет, — ответил Орлов.

— Лучше уходите в облака. Ваш пулемет — против пушки их истребителей!.. Ну, счастливо! Ждем обратно завтра.

Как только вышли к берегу Ладоги, перешли на бреющий полет и только перед лесом на противоположном берегу поднялись на пятьдесят метров, взяв курс на Лодейное Поле. Тяжелые облака местами свисали до верхушек сосен, видимость по горизонту падала, мы поднялись на сто метров; под нами все время просматривалась земля, это позволяло ориентироваться по редким дорогам, озерам и поселкам. Выше мы не уходили — радиомаяки не работали, а без них в облаках легко потерять ориентировку. Только перед Лодейным Полем, когда заработала «проводная станция» на нашем аэродроме Полярной авиации в Череповце, мы набрали девятьсот метров и до посадки шли в облаках.

Передав пассажиров представителю Главсевморпути и пополнив баки горючим, мы ушли в Тихвин на ночевку, чтобы утром вылететь в новый рейс. Командир базы встретил нас тепло, как старых друзей, отвел нам отдельную землянку с телефоном на командный пункт; к самолету, отбуксированному в капонир, поставил охрану, а потом озабоченно сказал:

— Не знаю, что мне с вами делать? То ли считать вас партизанами, то ли военным экипажем? Формы у вас нег, аттестатов — тоже. Одна бумага на обеспечение горючим и боекомплектом для пулеметов! — Подумав, он хитро улыбнулся. — Ну, ладно. Полеты ваши боевые — будем их считать разведочными. Зачисляю вас на все виды фронтового довольствия, включая сто граммов.