Анри Труайя - Гюстав Флобер

Маленькое путешествие в компании с Эдмоном Лапортом – настоящая удача. «Действие „Бувара и Пекюше“ будет происходить между долинами рек Орна и Оша, на том дурацком плоскогорье между Каном и Фалезом, – решает Флобер. – Мы таскались в колымаге, ели в деревенских забегаловках и спали в самых обычных трактирах. Я подбил компаньона на водку, у него оказалась с собой бутылочка. Лучше и предупредительнее парня не сыскать».[564] Обратный путь пролегает через Париж. Он принимает у себя Эмиля Золя. Встретившись с ним, тот разочарован. «Думал увидеть героя его книг, – напишет он, – а увидел ужасного старика с парадоксальным умом, неисправимого романтика, который изливал на меня в течение нескольких часов поток поразительных теорий. Вечером я вернулся к себе домой больной, разбитый, ошеломленный, поняв, что человек во Флобере ниже писателя». Флобер, напротив, убежден, что покорил своего собеседника. Впрочем, у него слишком мало времени для друзей. Его ждет Швейцария.

Следуя предписаниям своего врача, он едет в Калтбад-Риги, чистый воздух которого должен привести в порядок его голову. И «страшно скучает». «Я не любитель природы, – пишет он Жорж Санд, – и ничего не понимаю в местах, не имеющих истории. Я отдал бы все ледники в мире за Ватиканский музей. Вот там мечтаешь». И Тургеневу: «Нашей личности Альпы не постичь. Они слишком велики, чтобы быть полезными нам… А мои соседи, дорогой старина, эти господа-иностранцы, которые живут в отеле! Все эти немцы и англичане, вооруженные палками и биноклями. Вчера я чуть не облобызал трех телят, которых увидел на пастбище, от избытка человеколюбия и потребности излить чувства».[565] В эту ленивую туристическую праздность приходит хорошая новость: «Слабый пол» очень понравился директору театра «Клюни», который хотел бы поставить пьесу. «На меня снова польется брань черни и газетных писак, – говорит Флобер Жорж Санд. – Сразу вспоминаю вдохновение Карвало, за которым последовало совершенное охлаждение… Странное дело! Как дуракам нравится рыться в чьем-то произведении, грызть, исправлять, разыгрывать роль школьного наставника».[566]

Вернувшись в Круассе через Лозанну, Женеву, Париж и Дьепп, он узнает, что Жюли, его старая служанка, лежит в больнице. Брат Ашиль недавно оперировал ее. «Жюли будет видеть, уверяет меня интерн Ашиля, – пишет Флобер Каролине. – Один глаз у нее всегда воспален. Вот почему ее лечат в Отель-Дье, где она, кажется, слабеет, хотя и не больна. Невесело. Совсем невесело… Может быть, потому, что я слишком занят своим сюжетом и заболел глупостью двух своих чудаков».[567]

6 августа 1874 года он наконец всерьез принимается за «Бувара и Пекюше» и по просьбе племянницы пишет ей первую фразу романа: «Стояла жара – тридцать три градуса, и на бульваре Бурдон не было ни души». «Отныне ты подолгу ничего не будешь знать обо мне, – добавляет он. – Я снова барахтаюсь в чернилах, исправляю, впадаю в отчаяние».[568]

В конце августа он опять приезжает в Париж, чтобы заняться «Слабым полом». Между делом принимает в воскресенье на улице Мурильо нескольких друзей, одевшись в коричневое домашнее платье. Раскрасневшись, он говорит громовым голосом. 2 сентября идет на погребение матери Франсуа Копе. «На бедного парня невозможно было смотреть, – рассказывает он Каролине. – Я почти нес его, когда спускались по аллее монмартрского кладбища. Едва увидев, он почти прицепился ко мне, хотя мы и не близкие друзья. Там (на этом погребении) я увидал своего врага Барбе Д’Оревильи. Это исполин».[569] А Жюльетта Адан в своих «Воспоминаниях» отмечает: «Бедный гигант выпрямился во весь свой рост, а Барбе Д’Оревильи – во всю свою высоту. Боялись, как бы эти два петуха не бросились друг на друга». Но торжественность места обязывает. Они уничтожают друг друга взглядами.

26 сентября, вернувшись в Круассе, Флобер пишет Жорж Санд: «Все осуждают меня за то, что разрешил играть свою пьесу в этом кабаре (театре „Клюни“). Но только потому, что другие не берут ее, а мне хочется, чтобы ее сыграли, хочется дать заработать наследнику Буйе несколько су. Я обязан пройти через это… Едва ты оказываешься на подмостках, обычные условия меняются. Если вам хоть чуточку не повезло, друзья от вас отворачиваются. Они разочарованы! С вами не здороваются! Даю вам слово чести, я все это пережил с моим „Кандидатом“… Впрочем, мне глубоко наплевать, и судьба „Слабого пола“ волнует меня меньше, нежели самая незначительная фраза моего романа».[570]

Это утверждение не мешает ему снова спешить в ноябре в Париж, чтобы встретиться с Вейншенком, директором «Клюни». «Мне все тяжелее таскаться из Парижа в Круассе и из Круассе в Париж», – признается он Каролине. И в конце концов он настолько разочарован в актерах и условиях постановки, что отступает. «Я забрал свою (или скорее нашу) пьесу из „Клюни“, – пишет Флобер Филиппу Лепарфе. – Состав, который предложил Вейншенк, неприемлем. Я приготовился к ужасному провалу. Золя, Доде, Катюль Мендес и Шарпантье, которым я ее прочитал, были в отчаянии, когда узнали, что меня играют в этом ярмарочном театре. А поскольку я не изъял ни куска, „Слабый пол“ сегодня находится в „Жимназ“. Жду ответа от Монтиньи».[571]

На обеде у принцессы Матильды 2 декабря Эдмон де Гонкур, сидевший рядом с Флобером, шепчет ему на ухо: «Поздравляю вас с тем, что забрали пьесу. Когда уже был провал… нужно для реванша не сомневаться в том, что тебя будут играть настоящие актеры». Флобер, кажется, смущен и мгновение спустя тихо отвечает ему: «Я теперь в „Жимназ“… В моей пьесе пять платьев, а там женщины могут их купить себе».

В середине декабря из «Жимназ» все еще нет новостей. Надежда на постановку «Слабого пола» в театре оставлена. Тем не менее есть приятные моменты: Ренан, которому Флобер восемь месяцев не дает покоя, обещает написать хорошую статью об «Искушении святого Антония». Что касается нового романа, то он с грехом пополам продвигается в привычном ритме. «Работаю больше, чем могу, чтобы не думать о себе самом, – делится Флобер с Жорж Санд. – А поскольку я взялся за абсурдную с точки зрения преодоления трудностей книгу, то чувство собственной беспомощности усиливает мою грусть». И признается: «Становлюсь таким глупым, что навожу на всех смертельную скуку. Словом, ваш Ротозей стал непереносим, ибо и в самом деле непереносим! А так как это не по моей воле, то должен из уважения к другим избавлять их от излияния моей желчи. Вот уже полгода я не знаю, что со мной происходит, но чувствую себя очень больным и не понимаю от чего».[572] Временами, впрягшись в рассказ об этих двух посредственных стариках, которые пересматривают выводы всех наук, он сомневается, что у него достанет сил довести до конца этот анализ человеческой глупости. Он то воодушевляется, гневаясь на окружающий мир, то охвачен мрачным пониманием грандиозности и безнадежности своего дела. Ослепленный вдруг жестоким предчувствием, он пишет издателю Шарпантье: «„Бувар и Пекюше“ ведут меня потихоньку или скорее прямо в обитель теней. Я сдохну от этого».[573]