Дмитрий Минченок - Дунаевский — красный Моцарт

"Первые контуры песни были созданы на квартире у Орловой", — вспоминал Дунаевский. Песенка получилась немного милитаристская, на мотив марша. Лебедев-Кумач, который сидел рядом, начал торопливо протирать очки. Поэт мог обидеться, что не сочинил песню первым, но он этого делать не стал. Дунаевский творил прямо на глазах. Кумачу нужно было догонять. Он вытащил бумагу, достал ручку, положил бумагу на краешек рояля и написал: "Хороша страна моя родная".

Дунаевский тут же поправил:

— Широта музыкального звучания требует другого первого слова: "Широка"…

"Широка страна моя родная". Кумача как будто подкосило.

О, это гибельное золотое время! "В эти самые годы особенно пышно расцветали парки культуры, особенно часто запускались фейерверки, особенно много строилось каруселей, аттракционов и танцплощадок. И никогда в стране столько не танцевали и не пели, как в те годы", — сказал в пылу откровения один грустный и мудрый человек.

Остались сидеть на ночь. Орлова достала вино, поставила на стол закуску. Пили, ели, веселились. Александров со свойственной ему эксцентричностью начал требовать тостов. К Дунаевскому пришли светлые мелодии, он знал, что ему надо делать. На следующее утро он заявил, что ему надо срочно отправиться в Ленинград, чтобы окончательно оформить музыкальный текст. Мелодия родилась прекрасная, как бег арабских скакунов…

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек…

Класс!

Вся киношная бригада обслуживала Орлову. Это был её фильм и её творческая группа. Исаака Осиповича это не раздражало. Однажды на съёмку заглянул Эйзенштейн, ему было интересно увидеть восходящую "звезду" в работе. Долго он не задержался. Сделал два шага вперёд и остановился, окидывая взглядом рабочую площадку. Все притихли, съёмки прекратили. "Творить" при учителе Александрову было неудобно.

— Кажется, "орловские рысаки" преодолевают все препятствия? — раздался высокий голос Эйзенштейна. И со словами "успешного вам финиша, товарищи!" режиссёр покинул павильон. С лёгкой руки Эйзенштейна всех сотрудников фильмов стали звать "орловскими рысаками". Это прозвище выражало общее мнение наблюдателей насчёт того, кто был главным в фильмах с участием Любови Орловой.

1 мая Александров хотел снять главную сцену фильма: парад физкультурников на Красной площади. Массовку фильма и главных героев поставили впереди колонны физкультурников и вместе со всеми участниками первомайского парада провели мимо трибуны Мавзолея. Это была эффектнейшая сцена. Артистки в белой спортивной форме — очень сексуальные, синхронно двигаясь, шли сплошной колонной мимо камеры.

19 мая 1936 года работа над фильмом "Цирк" была закончена. Дунаевский сразу уехал домой в Ленинград. Киноначальство было довольно демонстрацией сексуальной мощи строительниц социализма. Конечно, слова "секс" никто не упоминал, но оно присутствовало подсознательно, в энергетике, в задоре, в запале. Это были силы молодой страны. Вся потенция тех лет проявлялась в революционном задоре. Лица людей сияли, как лампочки. Шумяцкий похвалил Александрова за агитационную силу фильма.

Всего в фильме звучало около 20 мелодий, написанных Дунаевским: "Интернациональная колыбельная", "Марш советских артистов цирка", "Галоп", "Негритянская колыбельная", "Танго", "Цирковой вальс" и так далее. Премьеру фильма обставили очень грамотно. Помпезно. Не может не вдохновлять тактика, с которой это было сделано. И стилистика эпохи. Исаак Дунаевский, Любовь Орлова — безусловно, звёзды, куда деваться. Но без излишнего трепета в чувствах. Над ними всеми есть вождь. Наш Иосиф Виссарионович. Все мы под Сталиным ходим.

В 1937 году Иосиф Виссарионович впервые слушал на патефоне "Песню о Сталине" Дунаевского. Кто-то из приближённых, предваряя прослушивание, воскликнул, что вот, дескать, композитор приложил весь свой талант, чтобы создать музыку, достойную великого вождя.

Сталин, попыхивая трубкой, молча слушал пластинку, затем сказал:

— Да, товарищ Дунаевский приложил весь свой замечательный талант, чтобы эту песню о товарище Сталине никто не пел.

Это была та самая кошка, которая пробежала между вождём и его гениальным композитором. Каким-то чудом Дунаевский эту нелюбовь пережил. Более того, его симпатии к Сталину были совершенно искренними. Были камикадзе, которые позволяли себе "роскошь" высказать великому и могучему вождю в лицо своё отношение. Таким оказался Шумяцкий, который, уже поставив на своей судьбе крест, на встрече Нового, 1938 года в Кремле отказался поднять бокал после тоста за Великого и Могучего. Через месяц Бориса Захаровича арестовали. В обвинительном заключении Военной коллегии Верховного Суда СССР по его делу говорилось: "Командированный в июне 1920 года для работы на Дальний Восток Шумяцкий становится японским разведчиком и устанавливает связь с полковником Иосели. Находясь в должности полпреда в Персии через известного международного дельца Хоштария устанавливает связи с английской разведкой в лице советника Эдмонда Овсея". 29 июля 1938 года он был расстрелян.

Одним из обвинений в его адрес стало покровительство Володе Нильсену, арестованному ещё в октябре 1937-го. 12 октября газета "Кино" обвинила Шумяцкого в том, что мнение "вредителя" Нильсена он считал "решающим", послал его в длительную заграничную командировку, выдвинул этого "наглого проходимца с уголовным прошлым" на ответственную работу. Заодно была втоптана в грязь идея строительства советского Голливуда, которую расценили как "вредительство". В июле 1938 года первый начальник ГУКФ был расстрелян в том же подвале на Лубянке, где встретили смерть Володя Нильсен, нарком Ягода и ещё многие друзья и недруги Дунаевского.

… Исаак Осипович был буквально порабощён страстью новых знакомств. Очень легко знакомился и столь же легко расставался. По крайней мере, внешне легко. Психоаналитики назвали бы это комплексом "знакомства". У композитора была страсть и потребность вступать в общение с новыми людьми, общаться с народом. Страсть эта имеет две стороны. Первая — если вы стремитесь знакомиться со звёздами или вождями, которые не знают вас, но которых знаете вы. И вторая вы знакомитесь с так называемыми "маленькими" людьми, которых каждый день намывает на улицы города, а потом, с сумерками, смывает.

Дунаевский, конечно, знакомился и с сильными мира сего и даже искал их дружбы, но прежде всего обожал "хождение в народ". Может быть, это была черта эпохи, может, просто индивидуальная особенность, в которой знают толк психоаналитики. По всей видимости, у него была потребность оказывать покровительство, ощущать возможность помочь "маленькому" человеку. В каком-то смысле слова Лебедева-Кумача "человек проходит как хозяин" абсолютно подходили к Дунаевскому. Он чувствовал себя хозяином в той стране, которая дала ему всё: положение, любовь одних, зависть других, неравнодушие и обожание третьих. Ему нравилось жить в этой стране, её новая мифология его будоражила. Не случайно он употребляет, описывая себя в конце тридцатых годов, такое слово, как "могущество". Вполне возможно, что именно в СССР он чувствовал себя сказочным героем. Возможно и то, что роль героя компенсировала страх, который жил в нём — генный страх перед погромами и новый страх гражданина счастливой страны, где людей каждую ночь увозили машины с погашенными фарами.