Дан Сегре - Мемуары везучего еврея. Итальянская история

Покачиваясь вместе с кораблем, я улыбался самому себе, мысленно возвращаясь в комнату, куда Франческа привела меня в тот день, когда я, не имея смелости покончить с собой, решил исчезнуть из этого мира. Без нее я наверняка попал бы в серьезную переделку. Меня бы не перевели в Рим из Бари; я не увидел бы еще раз своего дядю, я бы не возобновил свой контакт с итальянским обществом, я бы… И еще раз я почувствовал себя под защитой своей маленькой звезды, спрашивая себя, почему у меня все случалось иначе, чем у других, почему всякий раз, когда я умудрялся накликать на себя беду, всегда появлялся ангел или черт, чтобы вытащить меня из неприятностей. Для других жизнь была драмой, для меня — игрой. Было ли это результатом фаустианского пакта, который я подписал, лжесвидетельствуя, поклявшись на Библии в военном трибунале, чтобы спасти ненавистного мне солдата? И предъявят ли мне последний счет?

Далматийский берег появился на горизонте спокойного моря. Боцман с бородищей, точно как на пачке сигарет «Плейерс», продолжал объяснять мне наш маршрут. Ни он, ни море, ни земля на горизонте не могли дать ответа на мои вопросы. Я решил позволить себе наслаждаться, не думая о завтрашнем дне, не пытаясь понять, почему на свете есть те, кто страдает, и те, кто счастлив.

Решение пришло прямо в комнате Франчески. Расположенная на втором этаже трехэтажного дома, населенного беженцами, она сообщалась с другими наружной галереей, где общая уборная распространяла запах мочи. Пока Франческа искала в сумке ключ, я заметил, как глаза мужчины и пожилой женщины с любопытством и завистью уставились на меня из дверей, в которых вместо стекла был картон. Солдат союзных войск означал сгущенное молоко, сигареты, стирку и прочие минутные шансы подработать. Я не обращал на них внимания; в тот вечер все, что мне было нужно, так это спрятаться, заснуть, забыться и поведать кому-нибудь о своей боли. С громадным облегчением я услышал, как Франческа закрывает за нами дверь. Комната была большой, бедно обставленной и плохо освещенной, с красным каменным полом и потолком, который подпирали плохо побеленные деревянные балки. Напротив входной двери стояла кровать, покрытая красным покрывалом, поверх которого белели две подушки. В ногах у кровати находился комод с крутящимся зеркалом, несколькими предметами туалета и подсвечником. Рядом с кроватью была большая крестьянская колыбелька, баул и маленькая детская эмалированная ванна, а в нише — камин, в нем несколько поленьев. За занавеской виднелся умывальник. Царила глубокая тишина, меня охватило ощущение мира и порядка: запах женщины и дома.

…Франческа пододвинула два стула к столу и усадила меня на один из них. Она вынула из шкафа поднос, коробку с печеньем и две чашки, а затем вскипятила воду. Она двигалась размеренно, безо всякого смущения, и все ее действия наполнили меня бесконечной меланхолией. Покачиваясь вперед и назад на стуле, я в конце концов откинулся к стене, закрыл глаза и заснул. Когда я очнулся, Франческа стояла передо мной с озабоченным выражением на лице, держа в руке чашку дымящегося кофе. «Мне кажется, с вами произошло что-то серьезное. Если хотите рассказать мне, то можете говорить со мной без всякого страха, так же, как я говорила с вами в трамвае. Мы живем в жестоком мире, но люди иногда могут помочь друг другу». Она по-доброму смотрела на меня, пока я пил горьковатый и отнюдь не лучший на свете кофе. Но он согревал, как и атмосфера в комнате. Моими первыми словами были: «Я совершил постыдный поступок». Она тут же, держа в уме понятия военного времени, ответила с озорной улыбкой: «Мне трудно в это поверить. Во всяком случае, не по отношению ко мне». Ее ответ заставил меня засмеяться и немного освободил от чувства подавленности, угнетавшего меня с самого утра. Мне было нелегко раскрыть рот, но, начав говорить, я уже не мог остановиться в течение получаса, а может быть, и целого часа.

Я говорил бессвязными предложениями, иногда воспоминания опережали слова, а иногда следовали за ними. Я говорил о своем городке в Пьемонте, о школьных годах в Удине, о своей собаке, о цыплятах в кибуце, о военном суде в Рамле, о евреях, ради спасения которых у меня не хватило смелости пойти в десант за линию фронта, о том, как я вступил в армию, о ночном прыжке с парашютом. Я говорил о своих снах, об одиночестве, о страхах, о красных цветах на вечернем платье моей матери. Я объяснил ей, почему я хотел покончить с собой, почему решил дезертировать, исчезнуть, бродить по миру с Каиновой печатью на лбу, отмечающей двадцать два года растраченной жизни. Нет-нет, только шестнадцать, потому что детские годы не считаются; а вообще, только девять, так как мы, евреи, отвечаем за себя только с тринадцатилетнего возраста. Я говорил и говорил, не слишком понимая, о чем говорю, и она внимательно слушала, почти не моргая, не двигая ни единым мускулом лица, опираясь подбородком на сжатые руки, локти на клеенке стола, по-матерински женственная, очень красивая, чистая, и только ноздри ее раздувались.

Так мы сидели, друг напротив друга, не нарушая тишины комнаты, даже когда истощился мой бессвязный поток слов. Потом настала ее очередь, она заговорила голосом, который казался отстраненным, словно она говорила о ком-то другом. «Если бы меня выдали замуж лет восьми от роду, что случается с мусульманскими девочками в Югославии, я могла бы сейчас, когда мне больше тридцати, быть вашей матерью. Но, пройдя через миллионы прожитых минут своей жизни, полных страха, стыда, слез, разбитых надежд, я на самом деле чувствую себя вашей бабушкой. Я не просто усталая… дряхлая. И я прошла через такое, что я не чувствую себя вправе судить кого-либо, даже если бы я и хотела, и уж наверняка не вас, для этого я слишком мало знаю вас. Но я расскажу вам историю, которая до сих пор заставляет меня испытывать ночные кошмары.

Вы знаете, что усташи схватили моего мужа. Они пытали его, а потом убили вместе с несколькими крестьянами, которые не имели ничего общего с партизанами. Они убили их просто из жестокости, из необходимости доказать свою власть через страдания других людей. Прежде чем я уехала в Лису, партизаны атаковали немецкий конвой. Они захватили несколько пленных, среди которых был лидер усташей и его женщина жена или любовница, не важно, кем она была.

Они приказали мне и другим местным жителям присутствовать при казни тех двоих, потому что, как они сказали, те были животными тварями в человеческом облике и заслужили примерную казнь.

Их заперли в доме на опушке леса. Там были цветы под окнами, маленькая прозрачная речка струилась среди деревьев, травы и мха. Место, где смерть казалась нереальной. Усташ и его женщина покорно ждали, их лица опухли от побоев, он в рваной униформе, она выглядела нелепой в платье, которое когда-то было вполне элегантным. Пришли лесорубы с топорами на плечах. Один из них сказал мне, что у старика, который привел их, этот усташ убил двух сыновей.