Альфред Штекли - Джордано Бруно

Основная беда не в самом Мочениго. Беседы с глазу на глаз — вещь расплывчатая. Мало ли чего не наговорит по злобе хулитель, жаждущий погубить ненавистника? Когда донос подан на доброго католика, его можно расценить как проявление вражды или мести. Но обвинения, выдвинутые против человека, чье отношение к вере сомнительно, сразу рассматриваются как вполне вероятные. Что же говорить о беглом монахе, да еще не о каком-нибудь темном расстриге, а об ученом отступнике, пишущем философские сочинения! Здесь и любые наветы заранее покажутся доказанными.

Монах, сбросивший сутану, независимо от остального, заслуживает кары. А если его обвиняют еще и в ереси, то уверения даже единственного свидетеля звучат весьма правдоподобно. Но все же он, Бруно, будет опровергать Мочениго. Единственный свидетель — это ещё не свидетель!

Святая служба делает существенное различие между еретиками «признавшимися» и «изобличенными». Первые легче заслуживают прощения. Вторые считаются самыми отчаянными, упорствующими, нераскаянными. Им ближе всего до костра.

Если Мочениго останется единственным обвинителем, то можно рассчитывать на сравнительно благополучный исход, процесса. Но как ему, беглому монаху, долгие годы жившему в еретических странах, говорить о своей невиновности? Такие речи сочтут только за доказательство лживости и упрямства.

Итак, открывать душу перед Святой службой он не собирается, это равносильно самоубийству. Защищать очевидную ложь — свою полную невиновность — бессмысленно. Вообще не отвечать на вопросы? Обречь себя на неминуемые пытки и казнь? Но ведь он ищет не эффектной смерти, а способа, надежного способа избавиться от оков Святой службы!

Перед ним только один путь, который может привести к неблизкой свободе. Он должен предстать перед трибуналом как человек, желающий очистить свою совесть и получить отпущение, чтобы снова быть принятым в лоно церкви. Ему во что бы то ни стало надо вырваться из тюрьмы, а там, даже если его загонят обратно в монастырь, он изыщет возможность бежать.

Так ли уж отчаянно его положение? Что они о нем знают? Может быть, многое. Он ведь любил порассуждать, а запретных тем для него никогда не существовало. Судьба его теперь в руках инквизиции. Если из Святой службы кто и выходит с гордо поднятой головой, так только на костер. Любая иная доля требует прежде всего покорности. Степень этой покорности определяет и наказание. Рабская, самоистязающая покорность, полнейшее подчинение инквизиторам — залог и свидетельство исправления, — заслуживают более мягких «целительных средств», чем простое признание вины и готовность покаяться.

К счастью, его нельзя считать «повторно впавшим в ересь»: оба раза, в Неаполе и в Риме, следствие не было доведено до конца и велось внутри доминиканского ордена. Применить же к человеку, никогда прежде инквизицией не осужденному, крайнее средство спасения души — приговорить к сожжению — трибунал мог только в одном случае: если злодей остался нераскаянным и упорствующим. Правда, объявить еретика упорствующим несложно. Пылкие уверения в желании покаяться не спасали. Если Святая служба подозревала, что от нее утаивают какие-то вещи, то сама пылкость этих речей свидетельствовала лишь о глубине притворства.

Нет, Бруно не собирается доставлять Святой службе такую возможность. Раз он угодил в инквизицию, ему не обойтись без приговора. Вопрос, следовательно, в том, сколь суровой будет кара. Отлученному от церкви расстриге ничто не сулит снисхождения. Если он будет молчать или отрицать всякую вину, то заставит инквизиторов еще основательней вести следствие. А это совершенно не в его интересах. Ему надо повиниться в каком-нибудь не слишком опасном преступлении и побыстрей принести покаяние. Любая затяжка, дополнительные расследования, привлечение новых свидетелей лишь усугубят тяжесть обвинений. Он не должен от гнева терять голову. Силой ему не вырваться из цепких лап Святой службы. Если его выпустят из тюрьмы, то только после покаяния.

Покаяние! Снова в позорном рубище стоять на коленях. Снова бесконечная цепь унижений. И за какую вину? За то, что он мыслит иначе, чем предписывает церковь! Он должен просить прощения за то, что видит лучше и дальше других. Он никак не помещается на прокрустовом ложе их веры и, если не хочет потерять голову, должен ее пригнуть.

Ему противно притворство. Стоило лишь воздать необходимую дань лицемерию, и как бы он везде процветал! Он избежал бы женевского позора, мог сколько угодно жить в Париже, не ссорился бы с самолюбивыми англичанами, наслаждался бы почестями в Германии. Но эта пагубная страсть излагать свои собственные мысли!

Однако сейчас дело идет не о получении кафедры, не о пребывании в каком-нибудь городе, не о правоте отдельных доктрин. Сейчас на карту поставлено все. От приговора, который вынесет трибунал, зависит, сможет ли он продолжать свои исследования или будет на долгие годы, если не пожизненно, погребен в темнице.

Джордано — превосходный актер. Он может изобразить в лицах героев «Подсвечника», зло передразнить надменного педанта, удивительно похоже представить чванливого всезнайку или жадного монаха. Так неужели он не сумеет на какое-то время стать воплощенным смирением? Не сумеет в судилище ослов вторить их ослиному реву и поклоняться святой ослиности? Ему придется нелегко. В фарсе, в котором он станет участвовать, он не будет потешаться над невежеством, подвергать осмеянию пороки, острить и дурачиться — он обязан играть тяжелую и унизительную роль, противную всему его существу, роль кающегося. Сможет ли он себя пересилить, чтобы убедить подозрительных судей в своей искренности?

Фарс будет продолжаться неделями, а то и месяцами. Надо до конца провести роль, ни на чем не сорваться. Неудача грозит казнью или пожизненным заточением, а успех, успех может принести сравнительно близкую свободу.

Да, он, несомненно, виновен перед церковью, он заблуждался, грешил, множил соблазн, городил, случалось, ересь, но никогда не стремился умышленно нанести ущерб истинной вере. Ему, мол, нечего скрывать от Святой службы. Он осознал вину и намерен с помощью отцов-инквизиторов в корне изменить жизнь и вернуться на стезю добродетели.

Ему придется каяться в своих прегрешениях. Нет, не дожидаться, пока ему предъявят обвинения, — прежде чем их предъявят, он должен очистить свою душу перед Святой службой. Дьявольская уловка! Добровольность и полнота признаний — непременное условие для каждого, кто не хочет считаться «упорствующим». Он сам обязан рассказать о своих преступлениях против веры, о своих речах, сомнениях, поступках, мыслях. И горе ему, если он что-нибудь утаит. Частичные признания — уловка нераскаянного.