Татьяна Дашкевич - Фатьянов

Алексей Иванович замолчал под градом этих простых аргументов, подпер голову руками…

— Да, Сережа… Да, друг… «Друг мой, друг мой… Я очень и очень болен…»

— Вот! — Обрадовано сказал Никитин. — Это Есенин тебя заразил! Да и меня тоже!..

Зиму начала года Алексей Иванович все же встретил работой над песней. Впервые работал он с композитором В. Шориным. Песня «Зимушка-зима», хоть и не стала популярной, но очень нравилась Фатьянову и его детям. Композитор, умный и виртуозно чувствительный мастер, несколько раз приходил для работы над музыкой, открывал крышку рояля, присаживался на визитку. Мелодия у них была общей с поэтом, Фатьянов часто и сам садился за рояль и придумывал какие-то музыкальные ходы… А музыкальный припев и вовсе сочинила Алена — взрослые одобрили предложенные ею находки.

К весне Алексей Иванович погрузнел, как-то оплыл и повзрослел, лицо стало округлым и тяжеловатым. Он чаще обмирал и задумывался. Уходя в себя, невидяще смотрел в пространство жизни.

В апреле они с Никитиным отправились в Ялту, где было холодно и неуютно. Алексей Иванович вел себя необычно, как-то неестественно.

Он был как бы в чужом доме, в чужой стране, в чужом пальто.

Цветущий миндаль, аристократически возвышенный, совсем не такой, как вишневое буйство на его родине, холодный воздух, леденящая сырость с моря — всем этим его будто остудило. Он прибыл сюда, чтобы написать поэму «Хлеб», а та и не показывалась ему.

Иногда они вместе с Сергеем Никитиным и Анатолием Рыбаковым — «дитем Арбата», посещали маленькую, на четыре столика, закусочную «Якорь».

Им нравилась ее кухонная обстановка, где сидели посетители за фужером терпкого виноградного вина, и тут же жарились чебуреки, заполняя чадом небольшой зал. Хождение в горы за крокусами и подснежниками, кормление голодных прожорливых чаек, прогулки по набережной составляли досуг двух друзей, и они по-прежнему не могли наговориться. Той весной думал Фатьянов о классиках, размышлял о знаменитом ялтинце Чехове, чей дом изучал с печальным интересом.

— Я был знаком с Марией Павловной… — Говорил он Сергею Никитину. — Несчастны, мне кажется, эти люди, пережившие свой век. Как будто уже умерли один раз и снова живут с памятью о прошлом, о близких своих, которые остались там, за чертой новой жизни.

А проходя по комнатам, говорил, посмеиваясь:

— В Ясной Поляне, несмотря на простоту обстановки, чувствуется, что там жил граф, аристократ. А здесь тоже просто, но отовсюду выглядывает таганрогский мещанин Павел Егорыч.

Той весной в Коктебеле был и Константин Паустовский.

Алексей Иванович пережил немало неприятных для него минут, связанных с обуревающей его ревностью. Константин Григорьевич Паустовский очень любил Никитина, помнил его еще по Литинституту. Он всегда приглашал своего ученика с собой в поездки по полуострову, как будто «крал» его у Фатьянова. В машине Паустовского, как правило, оказывалось только одно место.

Алексей Иванович скучал.

Поэма у него «не шла». Появлялись строчки, каламбуры вроде навязчивого «герой, герой — карман его с дырой», которые никак не соответствовали высокому замыслу поэмы. Он мучительно дожидался окончания отдыха. Часто звонил домой и разговаривал с женой. В трубку прорывались из далекой Москвы звуки рояля, на котором играла его дочь незамысловатый и чистый репертуар начальной музыкальной школы. И ему хотелось в Москву, весело звенящую капелью.

Алексей Иванович вернулся в Москву к Девятому мая. Столица купалась во флагах, в солнце и в его, фатьяновских песнях. Фатьянов царил на улицах и в скверах, на танцплощадках и в жилых дворах, в застольях и душах, потому что его простые песни просачивались везде.

Понемногу рассеивалась грусть, влитая в его душу с неполюбившимся Крымом. А утром десятого зазвонил телефон и заговорил голосом Николая Старшинова. Оказывается, они с Виктором Гончаровым весь День победы просидели в коммунальной своей кухне и пропели фатьяновские песни. К вечеру соседи-поэты решили написать критическую статью о творчестве Фатьянова, обиженные тем, что такой статьи, даже упоминания имени поэта в поэтических обзорах, просто не было.

— «Алексей Фатьянов — явление исключительное, достойное удивления потому, что это настоящий большой русский поэт, — Звучал в трубке голос Старшинова. — И то, что он сделал в жанре песни, ставит его в первый ряд самых известных поэтов»…

Алексей Иванович, наверное, впервые слышал такие слова о себе.

— Спасибо, братцы, — Ответил он сорвавшимся голосом и опустил трубку…

Как жизнерадостные, моложавые солдаты выносливой пехоты, похожие на Васю Теркина, его песни и впрямь уходили в непобедимый фольклор.

2. Последнее лето

В июне всей семьей уехали в Вязники.

Там поэма «пошла»!

На воздухе, напитанном родным разнотравьем, в угловой комнате дома Меньшовых, на высоком крылечке, она получилась как-то сама собой. Там же был написан и рассказ «Сенокос» — первый опыт прозы. Рассказ был хорош, он представлял собой живописную зарисовку жаркой поры сенокоса. Рассказ, как и песни Фатьянова, подспудно говорил о любви.

— Сережа, а я рассказ написал, — Сказал он Сергею Никитину, покуривая на крыльце перед сном.

Тогда же он прочел посвященное другу стихотворение «Сборы».

А в июле всей семьей отправились на озеро Рица. Ехали на своей машине, с водителем Михаилом Ивановичем. Пока взрослые сидели в гостиничном номере, девятилетний Никита пошел на причал. Ему доверили ловить в озере рыбу, и он мечтал поймать форель… Попалась большая рыбина, мальчик стал ее тащить, а сил не хватало. Отец в окно увидел мучения Никиты и прибежал вдвоем с Михаилом Ивановичем:

— Мы сейчас думали, что тебя рыба утащит в озеро! — Подбадривал он сына, похваливал за хороший улов…

Потом Алексей Иванович — бодрый и энергичный, как прежде, уехал на гастроли с театром Дмитрия Сухачева.

Ему не терпелось проверить поэму «Хлеб» на публике. Поездка не была продолжительной, поэтому он взял с собой Алену. Дмитрий Сухачев, актер и режиссер, был другом Никитина. Он показывал спектакль своего театра в одном из небольших городов России, и читал отрывки из новой поэмы Фатьянова, которые разучивал по вечерам. Сухачев горел творчеством. Человек, с поврежденной во время войны рукой, жил одним лишь театром. С большой охотой он учил Алену читать, не декламировать стихи. И в некотором смысле он привил ей глубинное отношение к их прочтению. А до его уроков дочь поэта относилась к стихам, как к обыденности. Поскольку в доме каждый день звучали стихи, ничего необычного, потаенного, высокого она до поры в них не усматривала. Так дети, живущие вблизи аэродромов, не слышат рева двигателей на форсаже.