Михаил Лобанов - Аксаков

«Бродяжнический элемент» и самого Ивана Сергеевича гнал из города в город, из одного края России в другой. После двухлетнего пребывания в Калуге он возвратился в апреле 1847 года в Москву и поступил здесь на службу. Политические события 1848 года в Европе вызвали в Иване Аксакове углубленные раздумья об историческом назначении России при сопоставлении с Западом, где все «раскачалось» и «качается», и в то же время оставили в сознании неразрешенные вопросы пред лицом «неведомой нам» истины, что нашло свой отклик в позднее написанном стихотворении «После 1848 года». В октябре Иван был уже в Бессарабии, куда приехал с секретным поручением Министерства внутренних дел для исследования тамошнего раскола. И опять пошли письма в Москву родным — из Бендер, Кишинева, с описанием здешних мест, характера молдаван, с рассказами о молоканах и т. д. Служба, как всегда, давала ему средство знакомиться ближе с Россией, с ее народами. Писал он, кочуя по проселочным дорогам, по разным деревням и местечкам Бессарабии.

Не то было в Петербурге, куда он прибыл после бессарабской командировки. Все Аксаковы не любили северную столицу. Дело доходило до забавного: так, самый младший сын Сергея Тимофеевича Миша, привезенный в 1839 году в Петербург для поступления в Пажеский корпус, в первом же письме к родным, как и было заведено среди них, отругал Петербург, даже, собственно, и не видя его. Не вдохновлял Петербург и Ивана Сергеевича; даже письма его стали другими, на что сетовала маменька, усматривая в них «вместо повествования одни рассуждения». Сын отвечал: «Жизнь идет колеёю самой обычной ежедневности… Это не путешествие, где возникает целый ряд быстрых, сменяющих друг друга впечатлений».

Но вскоре произошло событие, вырвавшее Ивана Сергеевича из «колеи самой обычной ежедневности». 18 марта 1849 года он был арестован и доставлен в штаб корпуса жандармов. Поводом к этому была близость Ивана Аксакова с Ю. Ф. Самариным, подвергнутым кратковременному аресту за «Письма из Риги», в которых обличались засилье чиновников-немцев в Остзейском крае и чинимый ими произвол против православных. Власти расценили эти письма как попытку возбудить вражду к немцам — российским подданным. Кроме близости к Самарину, подозрение вызывала и резкость суждений Ивана Аксакова о властях, сама приверженность его к славянофильству, которое связывалось официальными кругами с «панславистским учением на Западе». Ивану Сергеевичу был предложен ряд вопросных пунктов, касающихся его политических взглядов, славянофильских идей и т. д. Ответы были написаны, по словам самого Ивана Аксакова, «без всякого приготовления, экспромтом, набело», с присущим ему прямодушием и благородством. С ответами ознакомился император Николай I, который по прочтении их сделал на полях против подчеркнутых им мест собственноручные замечания и возражения и препроводил рукопись графу А. Ф. Орлову, надписав сверху: «Призови. Прочти. Вразуми. Отпусти!» Это и было сделано графом, шефом жандармов, в столовом зале которого проводил время арестованный Иван Аксаков, пользуясь любезным вниманием хозяина, снабжавшего его книгами и отличными сигарами. Так кончилось недельное лишение свободы, выпавшее на долю молодого критика властей.

Вскоре произошло другое событие. Вышел циркуляр, запрещающий русскому дворянину носить бороду. Для Аксаковых, отца и старшего сына, это был неприятный акт насилия: оба носили окладистые бороды, и вот, по циркуляру, предстояло расставаться с ними. В письмах к Ивану в Петербург Сергей Тимофеевич сообщил о всех фазисах «истории с бородой», откладывая бритье в надежде (увы, тщетной!) добиться разрешения носить ее, покуда не пришлось сдаться на милость циркуляру. Сергей Тимофеевич возмущался, и не потому только, что в его летах неприлично менять свою наружность, он видел в покушении на бороду нечто оскорбительное для своего образа жизни. Почтенную свою седую бороду Сергей Тимофеевич сбрил, как он сам сказал, с сердечным огорчением. Расстался с густой черной бородой Константин Сергеевич. Его отношение к бороде, к русскому платью было, видимо, несколько иное, чем его батюшки, об этом Юрий Самарин писал Константину Сергеевичу: «О твоем батюшке собственно не было речи. Его лета и то, что он действительно никуда не выезжает, полагают разницу между его и твоим положением. К тому же он надел русское платье, почти не говоря о нем; ты надел его с трубным звуком и показывался в нем».

Так или иначе, пришлось Константину Сергеевичу расстаться с русским кафтаном, но Сергей Тимофеевич платье свое, разновидность зипуна, по домашней привычке продолжал носить до конца жизни. Впрочем, с обритием бороды Аксаковы явно поспешили. Их близкий знакомый, издатель журнала «Русская беседа» Александр Иванович Кошелев, предупрежденный ими о случившемся, решил действовать более решительно, чем они. Через московского обер-полицмейстера Кошелев просил передать генерал-губернатору покорнейшую просьбу: оставить его бороду в покое. «Если же это невозможно, — прибавил он, — то придется взять меня силою и обрить меня в цирюльне». На этом закончился поход генерал-губернатора против его бороды, и Кошелев мог только с удовольствием поглаживать ее, серебристую, не столь уж и внушительную, в присутствии своего безбородого сотрудника, «дражайшего» Константина Сергеевича.

Следует сказать, что вопрос о русском платье был для К. Аксакова принципиальным, неотделимым от его понимания народности, верности ей. Его либеральные современники иронизировали над тем, что он ходит в зипуне (верхняя одежда типа кафтана, без воротника) и мурмолке (маленькая круглая шапочка из мягкой ткани, без околыша). Сколько насмешек, глумления вызывали у «прогрессистов» сами эти названия в применении к славянофилам! Впоследствии после смерти старшего брата, защищая память его от «нападающих», Иван Аксаков в статье «О ношении русской одежды» повторит вслед за ним, что стоит, казалось бы, «за таким пустяком, как одежда. На этом мы заметим только, что Петр Великий, пред которым, без сомнения, они же благоговеют, смотрел на это дело иначе и, видно, придавал одежде совсем не пустяшное значение, если ссылал в Сибирь и на рудники портных, шивших русское платье (См. полн. Собр. Законов). Он, без сомнения, желал и стремился обрить и переодеть по немецкой моде все русское крестьянство, но благоразумно воздержался от такой попытки».

Иван Аксаков замечает, что независимо от народного значения одежды, которую надели на себя К. Аксаков, Хомяков и другие, «это был акт личной свободы — и в то время эмансипации от гнетущих оков, наложенных на наше развитие рабскою подражательностью самого русского общества — так деспотически, вещественно и духовно полицействовавшему у нас Западу!» Обращаясь к молодым людям, не чуждающимся народной одежды, Иван Сергеевич напоминает, что ношение ее «не должно быть делом моды, способной опошлять всякое, доброе само по себе, действие… Народная одежда не должна быть костюмом или нарядом… Она должна быть просто народной одеждой, и надевающие ее должны быть проникнуты искренним сочувствием к самой народности, к внутреннему ее духу, к ее нравственным и бытовым началам, а не к наружной только ее форме».