Виктор Лопатников - Горчаков

К числу тех, кто был обеспокоен сложившимся положением дел, при котором прогрессивные перемены в обществе могли оказаться под угрозой, принадлежал Федор Иванович Тютчев (1803–1873), одна из наиболее деятельных фигур своего времени. Доверие императорского двора он завоевал в период николаевского царствования, когда находился на дипломатической службе за границей. Направлявшиеся им депеши привлекали внимание императора не столько отражением политических реалий, сколько публицистическими обзорами и прогнозами с вполне оптимистическим взглядом на историческую судьбу России и державную роль русского царизма.

Многое из того, что он тогда писал, отдавало славянофильством, было насыщено патриотическим пафосом, а кое-что — даже политическим прожектерством и утопическими фантазиями. Но его литературный язык, лаконичный и емкий, неожиданные повороты мысли, оригинальные суждения производили глубокое впечатление на царя. Публицистические опыты Тютчева, относящиеся к периоду 1848–1849 годов, когда войска России «наводили порядок» в Венгрии, служат примером того, куда могут завести литератора эмоции и фантазии, рожденные на гребне военно-политических успехов. Вдохновленный победным шествием России, Тютчев начинает разрабатывать свою панславистскую теорию, перед которой бледнеют даже самые смелые великодержавные мечты российских императоров.

«В том положении, которого мы достигли, можно, не слишком предаваясь догадкам, предвидеть в будущем два великих провиденциальных факта, которым предлежит в положенное время заключить на Западе революционное междуцарствие трех последних столетий и открыть в Европе новую эру. Эти два факта суть: 1) окончательное образование великой православной империи, законной империи Востока, одним словом — России будущего, осуществленное поглощение Австрии и возвращение Константинополя, 2) соединение двух церквей — восточной и западной. Эти два факта, по правде сказать, составляют один, который вкратце сводится к следующему: православный император в Константинополе, повелитель и покровитель Италии и Рима; православный папа в Риме, подданный императора»[134].

Иначе как утопией эти идеи не назовешь. Но в них видна та дерзость, какой не хватало обленившейся российской элите. Такие рассуждения нравились Николаю I, поскольку смыкались с его планами воцарения России на Востоке. Тогда мало кто обращал внимание на опасность распространения подобного рода теорий, на непредвиденные для России последствия такого типа мышления. Последствия, однако, довольно скоро дали о себе знать, когда коалиция европейских государств решилась на военную интервенцию в Крыму. И ее главной целью как раз и было остановить осуществление на деле подобных теорий.

Идейные метания и колебания Тютчева проходили в унисон с колебаниями политического барометра. Однако он обладал взрывным темпераментом и в душе считал себя выше и способнее всех современных ему государственных деятелей, называя политическую элиту «людьми, которые, придя на вокзал, сели бы не в тот вагон, но по счастью опоздали на поезд». Втайне он горевал оттого, «что не может позаимствовать им хотя бы немного ума». Как бы то ни было, и публицистический талант, и поэтическое творчество, наконец, экспрессивный и деятельный стиль жизни — все это сделало Тютчева одним из ярчайших публичных политиков, завсегдатаем великосветских приемов, литературных салонов, редакций различных периодических изданий.

Несомненной удачей для российских реформ стало сближение, а затем и тесная дружба и сотрудничество Тютчева и Горчакова. Министр предложил Тютчеву престижную и влиятельную должность главного цензора Комитета цензуры иностранной, пригласив на работу также известных поэтов А. Майкова и Я. Полонского. В задачи комитета входил контроль за допуском в Россию книг зарубежных авторов. Под руководством Тютчева были сняты барьеры, ограничивавшие доступ к новым знаниям, накопленным за пределами России. Первым делом были существенно изменены критерии, по которым то или иное произведение иностранного автора могло дойти до российского читателя. Комитет цензуры иностранной из органа запретительного превратился в орган просветительный, дозволявший доступ к знаниям, к литературным источникам, ранее запретным для читающей публики.

К тому моменту, когда Тютчев приступил к руководству комитетом, «достоянием» последнего было свыше десяти тысяч запрещенных к обращению в России названий научно-просветительской и художественной литературы. С его приходом от имени комитета стали регулярно публиковаться списки книг, допущенных к читателям. Если в 1843 году в Россию было ввезено лишь около 550 тысяч томов иностранной литературы и периодики, то к 1871 году эта цифра выросла почти до девяти миллионов.

К сожалению, роль Тютчева в развитии политической культуры России третьей четверти XIX века, в становлении отечественной публицистики в значительной мере забыта — его помнят и ценят как поэта. Между тем на политическом фоне страны Тютчев был явлением национального масштаба. Он занимался разнообразнейшей общественной деятельностью и умел налаживать взаимопонимание между правительством и передовой русской прессой. Он был и в своем роде связующим звеном между ними.

Это же можно сказать и о Горчакове, которому, благодаря опыту политика и дипломата, удавалось избежать конфронтации с публицистикой в отличие от его коллег-министров. Более того, пользуясь тем же оружием, что и журналисты, он всячески стремился сделать печать если не союзницей, то по крайней мере сторонницей усилий, предпринимаемых министром и министерством. В том, что касалось внешнеполитических планов и реальных действий Министерства иностранных дел, Горчаков предпринимал последовательные шаги к формированию климата доверия в отношениях ведущих издателей и публицистов, делая их причастными к формированию государственной политики.

Имеется немало свидетельств того, в какой мере Горчаков оставался неравнодушен к внутриполитической жизни, не сторонился, а даже, напротив, стремился конструктивно участвовать в преодолении общественных проблем, на острие которых оказывалась публицистическая мысль.

В одном из писем к Горчакову Тютчев, высказывая свое отношение к конфликту между правительством и газетой «Московские ведомости», написал: «Итак, вот уже второй раз плохая газета приходит якобы на помощь правительству, чтобы легче сбить его с дороги и, задев за живое, заставить его до конца пройти тот путь, на который оно вступило. Страна окажется зрителем самого нелепого противоречия, а именно: в то самое время, когда одной рукой правительство пытается обуздать и подавить то, что называется нигилизмом, другой рукой оно крушит в печати единственный оплот консервативного и национального мнения, которому удалось образоваться и которого, поверьте, нигилисты страшатся гораздо больше, нежели правительственных мер, таких, какими они проявлялись до сих пор. Вы один, князь, способны избавить императорское правительство от такого скандала»[135].