Людмила Бояджиева - Марина Цветаева. Неправильная любовь

— Марина, он просто так ноет, а мне надо эскизы дорисовать. Рамку закончу и схожу.

— Я вечером должна читать текст перед залом, это можно понять? А у меня не было времени даже перечитать рукопись! Это же позор — в таком напряженном тексте — запинаться.

— Хорошо, — Аля продолжила свое занятие. Ей казалось, что Марина специально отрывает ее от дела, чтобы доказать свою власть. Ведь никакой необходимости в срочном лекарстве не было. Марина явно нервничала, Аля сознательно испытывала ее терпение.

— Прошло десять минут, может, ты, наконец, начертила четыре линии?

— Начертила, теперь чулки штопаю. Не могу же в рваных идти.

Вся кипя, Марина уже забыла о Блоке и следила за стрелкой часов — ведь было ясно: Аля объявила войну. Вот надела зашитые чулки и взялась читать газету!

— Я понимаю, своим демаршем ты ставишь меня на место. Мое место — отщепенки в семье. Изгоя. Политически неугодного элемента! — ее голос задрожал. — Неужели ты не понимаешь, что так издеваться над человеком, пусть Даже очень плохим, в день ответственного выступления — позор!

— Вы и так уж опозорены.

— Что?!

— Вы только послушайте, что о вас говорят!

— Что же?! Что я примазываюсь к большевикам? Или, может быть, вступила в компартию?

— Сегодня вы защищаете Блока, завтра Маяковского. Сегодня говорите одно, завтра другое. Вашу лживость все знают!

— Я… Я… — Задохнувшись от гнева, Марина рванулась к дочери и отвесила звонкую пощечину, с наслаждением и ужасом крушения любви, нерушимости спаянного душевного родства.

Когда она рыдала, положив голову на руки, руки на тетрадку с записями, и слезы размывали лиловые чернила строчек, дверь хлопнула — Аля ушла на кухню — выплакать обиду отцу.

Раздался громкий, гневно приподнятый голос Сергея:

— Ударила?! Ни минуты больше не оставайся здесь. Это перешло всякие границы. Возьми — вот деньги.

Сергей поцеловал мокрую горячую щеку дочери и захлопнул за ней входную дверь.

Глядя на листы с текстом, Марина сообщила тихо, то ли Блоку, на стихах о котором расплылись ее слезы, то ли своей судьбе: «Моя дочь — первый человек, который меня ПРЕЗИРАЕТ. И, наверное, — последний. Разве что — ее дети». И записала это для памяти.

…Детей у Али не будет. Всю свою молодость — 16 лет она проведет в лагерях любимой родины.

Дома в тот парижский февраль она отсутствовала две недели, пытаясь обрести самостоятельность. Потом вернулась с новой идеей: найти работу и помогать семье.

Через знакомых Але удалось устроиться ученицей медсестры в зубоврачебном кабинете.

— Что-о-о? Моя дочь будет за гроши батрачить на чужих людей, когда я здесь не разгибаюсь над корытом и плитой! А ведь я — не домохозяйка. Если ты забыла — я еще помню, чем занимаюсь всякую свободную минуту. Я создаю Поэзию! Но вместо этого буду мыть полы, пока ты там будешь мыть плевательницы! Прекрасная «помощь» дочери.

— Но я хочу почувствовать себя самостоятельной! Я тоже не родилась для службы домработницы при вас и Муре!

— Хорошо. Поступай, как тебе подсказывает совесть. Но помни: если выйдешь на работу, то между нами все кончено. Домой можешь не приходить.

Аля не представляла, в какую тяжкую ситуацию попала. Конечно, ей приходилось ночевать дома, каждый раз наталкиваясь на враждебные нападки матери. Она даже боялась рассказать, как уставала первое время, пока шло время бесплатной «стажировки». Хозяин кабинета продержал дармовую работницу какое-то время и выгнал ее, ссылаясь на имеющуюся у нее болезнь легких.

Аля призналась самой себе, что мать была права. Совершенно очевидно: жизнь не удалась и нет надежды что-либо исправить. Собственное бессилие, неумение приспособиться к жизни, заработать вызвало отвращение Али к себе и всем, кто мучил ее. Ариадна решила умереть. Написала классическую записку ко всем вместе и, воспользовавшись отсутствием домашних, открыла на кухне газ. Сидя у открытой духовки, она старалась поглубже вдыхать отраву и жалела себя. Все же умирать в 20 лет, не влюбившись, было ужасно обидно. Но ведь и жить не получается! Повернулся в двери ключ, на кухню влетел Сергей, учуявший еще в передней запах газа.

— Ах, ты, дурочка! — Он рывком поднял дочь, распахнул окно. — Ты понимаешь, что еще несколько минут… Господи!

Сергей сел, держась за сердце. Губы побелели.

— У тебя все еще впереди, девочка. Если б ты знала, как тяжело мне, но я нахожу в себе силы жить. Уж если у кого и есть причины лезть в петлю — это мне.

— Не понимаешь! Ты же ничего не понимаешь! — Аля рыдала. — Ты ведешь большую работу на свою страну, у-тебя благородная цель. Дело! А я… у меня нет даже этого…

Сергей лишь посмотрел на нее и вышел из кухни. Это был взгляд побитой собаки, которую ударили, но скулить она не смела.

«Мне совершенно все равно, где совершенно одинокой быть»

Что творилось с Сергеем? Его соратники разделяли его взгляды — в доме появилось много советских газет и журналов. Постоянно велись споры и обсуждались менты о возвращении. Сергей жил мыслями о родине. Но что-то настораживало его. Пугало. Что-то не было совместимо с понятиями совести и чести. Пока, видимо, лишь грубость пропагандистской работы и цинизм некоторых «операций» с неугодными элементами, выявленными среди людей, подавших документы на выезд. Как ему удавалось совмещать пылкую мечту о возвращении на родину и отвращение к тому делу, которым он занимается? Возможно, методы НКВД казались ему недостаточно честными, но ведь фразу «нельзя бороться с врагами чистенькими руками» он слышал теперь часто. Кроме того, НКВД — временная ступенька к возвращению. А там университетские исследования, писательство — подальше от сферы деятельности «органов».

До сих пор возникают вопросы: как, почему попали в сети глобальной лжи умные, думающие и честные люди? И как-то не верится, что обошлось без мистики. Мистики самовнушения, феномена самогипноза, без которых выжить и не сойти с ума было трудно. Строители коммунизма под пытками, оболганные, запуганные все еще продолжали страстно верить, что стали жертвой ошибки, навета. Не только наивные доверчивые патриоты эфроновского типа ловились на грубую блесну, проницательные ироничные умы со всего мира ехали в Россию любоваться прогрессом и восхищались поездками в колхозы-миллионеры, щедростью кремлевских банкетов. А Большой театр, пионерские костры в синих ночах? Потрясающе! Конечно, есть пока отдельные недостатки, так ведь какой переворот в истории человечества не обходится без чисток!