Елена Прокофьева - Лучшие истории любви XX века

Оля действительно раскаивалась. И особенно остро – когда вскоре после возвращения в Петербург мама слегла с воспалением сердечной мышцы: сказалось нервное напряжение. Болезнь протекала тяжело, какое-то время Луиза Юльевна была на волоске от смерти – а может, так казалось Оле, измученной угрызениями совести? Во всяком случае, во время болезни мамы Оля приняла решение: если случится непоправимое, если мама умрет – она, Оля, уйдет в монастырь.

…«Монастырь» тоже вклинился в ее сознание из какого-то романа – или романов? «Или умереть, или – в монастырь, или – замуж за Дубровского». Умирать ей пока не хотелось, замужество было прошедшим этапом, так что оставался только монастырь.

Но к счастью, Луиза Юльевна поправилась. В своих воспоминаниях Ольга Чехова пишет, что мама болела полтора месяца. На самом деле – не так долго. Уже к концу сентября Ольга вернулась в Москву, к мужу. А произошло это не раньше, чем выздоровление Луизы Юльевны сделалось полным и очевидным.

Константин Леонардович объявляет о своем решении «спокойно и бесповоротно»: Ольга может – и должна – вернуться к мужу, только без денег, без приданого, без драгоценностей. Забрать из дома она может только свое белье и платья.

В Москву Оля едет первым классом. Только спустя многие годы – уже в Германии – она снова сможет позволить себе такую роскошь…

Миша встречает ее на вокзале. Он ласков, приветлив, но… Какое-то внутреннее напряжение между ними все-таки остается.

Они едут домой. Няня встречает их с приторной – и притворной – ласковостью. Готовит ужин, но она так стара, что у нее все валится из рук, и вот – все время что-то падает, гремит, свекровь покрикивает на няню, а нервы Оли напряжены до предела, она вздрагивает от каждого резкого звука… Когда садятся ужинать, становится еще хуже. Свекровь и нянька смотрят на нее с молчаливым неодобрением. Под их пристальными взглядами Оля просто не может есть! Наконец и это мучение позади. Оля может уйти в их с Мишей комнату. Миша помогает ей распаковать и разложить вещи.

Тем временем свекровь укладывается спать. Но заснуть не может – стонет, охает, что-то бормочет ворчливо, потом зовет няню: почесать пятки перед сном. Оля о таком только в старинных книгах читала – она шокирована, совершенно шокирована и не может скрыть своих чувств от Миши. Миша смеется над ее щепетильностью. Говорит: «Ты привыкнешь, я ведь привык…» Просто – не следует относиться ко всему так серьезно. В жизни столько приятного! Например… Он целует Олю, пробегает руками по ее телу. Но того волшебного чувства, которое охватило Олю при первом поцелуе за кулисами, нет и в помине! Из спальни свекрови разносится заливистый храп. Из кухни – запахи еды и прокисшего помойного ведра. «Я устала», – горестно шепчет Оля. Но Миша продолжает целовать ее, шарить руками по телу, расстегивает одежду, ведет ее к постели… Их с Мишей постель! Сейчас они лягут… И… Не забыть бы мамины наставления. Никаких детей в первые годы брака! О, Господи, зачем ты допустил все это? Почему она, Оля, оказалась такой глупой, такой беспечной? Что бы не отдала в этот миг Оля за то, чтобы оказаться далеко-далеко отсюда, в своей спаленке в Царском Селе! И чтобы в окно лилось благоухание сада, чтобы мягко горел ночник, чтобы на подушке ее ждала интересная книга… Чтобы единственными звуками, нарушающими тишину, были шелест листвы – и сочный стук осыпающихся яблок… Как хорошо было лежать в своей постели, мечтая о чем-то возвышенном, прекрасном! О романтической любви! О Мише… Но только – мечтать. Чтобы не было наяву Миши – ее мужа – его требовательных рук и губ, и их с Мишей общей супружеской постели.

Ада Книппер, сестра Ольги, писала тетке: «Я от Оли всегда ожидала такой поступок, не с Мишей, так с другим… Ну что ж, дай Бог счастья. Миша мне не кажется плохим человеком, и, по-видимому, он ее любит. Потом, мне кажется, что любит она не его, а в нем человека талантливого, любящего и понимающего искусство, музыку. Ведь ей 17 лет только, и беда ему, если она прозреет, в чем я и не сомневаюсь».

«Жена моя красавица! Везет же таким курносым субъектам, как я! Матери моей, конечно, кажется, что я сделал подходящую партию, но тебе, Вава, скажу по секрету, что жена моя – не по носу табак (извини за грубость). Да, я думаю, нелегко тебе представить меня рядом с красавицей женой, семнадцатилетней изумительной женкой. Дуракам счастье».

Это строки из письма Михаила Чехова к В.М. Игнатьевой. Письмо датируется приблизительно сентябрем 1914 года. Оля только что вернулась от родителей. Она чувствует себя одинокой и несчастной. И даже вообразить себе не может, что ее молодой супруг на самом деле так высоко ценит ее, что уже теперь он понимает, что женился не на женщине обычной, какая нужна была ему для счастья и покоя, а на сказочной жар-птице, и уже предчувствует, что ему эту птицу чудесную не удержать…

Ольга считала, что брак их – ошибка. Но тогда – в первый год супружества – ей и в голову не приходила мысль о возможности развода. Она считала, что замужество – это навсегда. И совершенная ею ошибка – непоправима. И от этого еще тяжелее было ей терпеть то, что стало для нее теперь повседневностью… Миша говорил: «Привыкнешь». Она честно пыталась привыкнуть, притерпеться… Но – не получалось. Слишком уж разительно отличалась ее нынешняя жизнь от той, прежней жизни в Царском Селе, с родителями, с Адой и Левой, от которой Ольга безоглядно убежала в замужество.

Тесная квартира, духота и вонь, отсутствие самого элементарного комфорта – это еще полбеды. К этому как раз, согласно энгельсовской «Диалектике», человек рано или поздно привыкает. Или хотя бы притерпевается. Оля притерпелась. Привыкла к общей с Мишей постели, к регулярному «исполнению супружеского долга», к пылкости Миши, вызывавшей у нее лишь гадливость… Труднее, нет – вовсе невозможно было привыкнуть к той атмосфере ненависти, которая окружала ее теперь. К больно ранящим оскорблениям, к чувству собственной бессильной ярости, переполняющим душу – и разъедающим ее, словно кислота.

Наталья Александровна, мать Миши, не в силах была простить невестке самого факта их с Мишей венчания. А уж когда Ольга вернулась из Петербурга, чтобы жить с Мишей, и сообщила, что родители отказали в приданом… Вот когда началась настоящая травля со стороны свекрови и няньки! Прежняя нескрываемая недоброжелательность сменилась откровенной ненавистью. С раннего утра до позднего вечера Наталья Александровна и Маша – так звали старую няню – обсуждали между собой недостатки Ольги, ничуть не смущаясь ее присутствием, и даже напротив – нарочно стараясь, чтобы она все слышала. Говорили о ней в третьем лице: «она». Все привычки Ольги, каждый ее поступок, каждое сказанное ею слово, даже выражение лица – все становилось предметом обсуждения двух пожилых женщин и вызывало либо насмешку, либо агрессию.