Вчера, позавчера… - Владимир Алексеевич Милашевский
Кажется, я даже покраснел, услышав эти «санкт-петербургские» любезности самого светского стиля!
Тут, в Питере еще оставался какой-то воздух моей юности… Некие дуновения этого воздуха…
Люди тоже менялись, и я вспомнил, как Владимир Лебедев и Козлинский, с которыми я был в приятельских отношениях, сразу отнеслись ко мне с предельной холодностью и недоброжелательством, как только узнали, что я хочу работать в «Окнах РОСТА» и имел даже некоторые шансы для вступления на этот путь. Даже Радакова они «оттерли».
Это смешная история!
Молодая, красивая женщина… которая была секретаршей «Окон РОСТА» Петроградского отделения… познакомившись со мною… преисполнилась ко мне симпатией «с первого взгляда». После первых отказов со стороны друзей художников она стукнула кулаком по столу и сказала: «Нет! Я заставлю их потесниться!»
История пишется, часто опуская некоторые неважные детальки, пружинки и винтики!
«Окна РОСТА», кроме того, что эта работа была почетной, — имела и какие-то совершенно «незначительные» привходящие обстоятельства и условия. Это был самый «жирный пирог» на весьма скудном и чахлом столе, который предоставляла нам та эпоха!
Однако в Петрограде были и настоящие мои друзья. И в первую очередь — Домрачев.
— Ты очень хорошее впечатление произвел на Степанова, — сказал Макарий Федорович Домрачев, когда мы пешком возвращались с Офицерской на Разночинную улицу Петроградской стороны.
— Откуда он все-таки взял, что я ученик Бенуа?.. Ты же знаешь, что у Александра Николаевича не было никогда и никаких учеников!
— Ну, это он так рекомендует тебя в «высших сферах»! — Он захохотал… — Люди любят и верят красивым словам! Особенно в нашу эпоху! Это звучит так классично: ученик Александра Бенуа! Ученик Рубенса! Ученик Тициана!
В условленный день я в обществе Божерянова переступил порог квартиры Михаила Алексеевича Кузмина.
Тихая Спасская улица близ церкви, построенной в строгом «стасовском» стиле… Мощный санкт-петербургский ампир.
На куполе церкви слегка склонившийся ангел с крестом. Тот самый ангел, о котором через полгода Михаил Алексеевич скажет:
И если Ангел скорбно склонится, Заплакав: «Это навсегда», — Пусть упадет как беззаконница, Меня водившая звезда.Так вырвалось у поэта в студеную зиму в нетопленой квартире со скудным месячным пайком, когда казалось, что этой зиме конца края не будет!
А в характере Кузмина была некоторая «тепличность». Он был не из той породы русских людей, которая дала декабристов, народовольцев…
Мы вошли в большую комнату с двумя окнами во двор, с видом на унылые крыши в стиле Добужинского!
На портрете Сомова облик поэта был преподнесен в стиле томно-сладкого чернослива или персидского рахат-лукума. Сахар Медович! Иван Петрович!
Теперь этой сладости уже не было, но какая-то южная изнеженная кровь чувствовалась.
Да мне кажется он был непохож и в те времена, когда позировал Сомову. Непохоже что-то внутреннее, а может быть и внешнее… Эта морозно-гладкая фарфоровость облика… Хватаешь этакую игрушку завода Вьё-Сакс и на пальцах ощущение холодка!
Смуглая кожа Михаила Алексеевича вызывала представление о чем-то скорее банно-распаренном… а совсем не холодном.
Однако Головин писал его в то же время, и сразу можно сказать, что передо мной тот же человек, но в более невезучий период жизни!
Головин как портретист был метче! Дело ведь не в количестве сеансов и не «глубоком анализе», как говорят искусствоведы… а в том, что дается художнику, не думая, сразу.
Дар бога, Аполлона или каких-то там натянутых веревок, которые ведут прямо от мозга в руку!
Ведь и Блок… не полное попадание в самую точку, в центр мишени!
В двадцатом году все петербургско-петроградские щеголи изрядно поизносились. Донашивали пиджачки, брючки, воротнички, галстучки, купленные в каком-нибудь 15-м, а может быть и в 13-м году.
Да и по «внутренней линии»… Все несколько махнули на себя рукой! Некая поношенность явно чувствовалась и в белье и в пиджаке — точно носители этих костюмов частенько позволяли себе спать, не раздеваясь.
