Ольга Елисеева - Екатерина Великая

Панин сообщил Ассебургу, что, требуя от мужа формального отречения, Екатерина «указала ему самые выражения, которые следовало употребить. Петр написал акт своею рукой и был препровожден из Ораниенбаума в Петергоф в одной карете с… Воронцовой»[542]. Рюльер добавлял, что когда экипаж тронулся, слуги кричали: «Батюшка наш! Она прикажет умертвить тебя!» Однако усилия понадобились как раз для того, чтобы защитить свергнутого государя. По свидетельству Панина, солдаты были так «возбуждены» против Петра, что Никите Ивановичу пришлось самому отбирать наименее озлобленных и составлять «батальон в триста человек, который и был расположен… вокруг павильона, где поместили Петра… чтобы отвратить пьяных и усталых солдат от возможности покушения». Несчастный монарх «просил как милости, чтоб ему оставили графиню Воронцову». Сцена произвела на Никиту Ивановича тяжелое впечатление. «Я считаю несчастьем всей моей жизни, что принужден был видеть его тогда, — сказал он Ассебургу, — я нашел его утопающим в слезах». Петр старался «поймать руку Панина, чтобы поцеловать ее», а Воронцова «бросилась на колени, испрашивая позволения остаться при нем». Вельможа постарался поскорее уйти и передал ответ императрицы через другое лицо: разрешение дано не было.

Тем временем в лагере сторонников Екатерины вовсе не было так благополучно, как хотелось бы показать государыне. Имей Петр преданных союзников, они могли бы попытаться сыграть на противоречиях. Но государь не завоевал себе друзей, и с момента отречения люди из его круга больше не появлялись на сцене. Отныне речь шла только о соперничестве двух влиятельных группировок, приведших императрицу к власти. Они вытеснили остальные силы с придворных подмостков и приковали к себе внимание публики. Их скрытая, но ожесточенная борьба ознаменовала собой почти два десятилетия екатерининского царствования.

Начало ей было положено действиями Орловых, привезших Екатерину в столицу «раньше срока» и спровоцировавших гвардию «выкрикнуть» ее самодержицей. Не стихала она и в следующие дни переворота. Обратим внимание на характерную форму отречения Петра. Свергнутый монарх отказывался от престола не в чью-либо пользу, а как бы в пространство. К кому после него должна перейти власть, документ не оговаривал. Как мы помним, Панин писал, что Екатерина сама указала мужу, какие выражения использовать. Действительно, словосочетания: «узнал на опыте», «превышает мои понятия», «приметил я», «всей России и целому свету» — характерны для императрицы. Вероятно, существовал черновик отречения, составленный государыней и посланный в Ораниенбаум вместе с гофмаршалом Измайловым.

Судя по тому, что сообщил Никита Иванович Ассебургу, его в момент написания этой бумаги рядом с Екатериной не было. «Так как об экспедиции Талызина не было еще никаких известий, то и боялись, как бы Петр, найдя доступ в Кронштадт прегражденным, не вздумал направиться водою же в Петербург… Было решено, чтобы Панин верхом, в сопровождении двадцати четырех кавалергардов, вернулся в столицу, следуя при том вдоль левого берега Невы… Панин беспрепятственно вступил в город. Там все было спокойно. Между тем Екатерина прибыла в Петергоф, откуда и отправила Петру ответ на его письмо… Екатерина потребовала от Петра формального акта отречения от престола»[543].

Рейд Никиты Ивановича — человека по всем повадкам штатского — во главе отряда кавалергардов весьма примечателен. Екатерине удалось на короткое время избавиться от Панина, и как раз в этот момент было составлено и подписано отречение. Нельзя не признать, что, пока инициатива оставалась в руках императрицы, она опережала своего медлительного союзника на один шаг.

Вероятно, государыня хотела, чтобы воспитатель остался в столице рядом с великим князем, но Панин поспешил назад. Текст отречения представлял собой компромисс между сторонниками самодержавной власти Екатерины и теми, кто хотел видеть на троне ее сына. Ни одна из группировок не получила перевеса. Никита Иванович не сумел включить имя своего воспитанника в документ. Но и супруга свергнутого монарха не упомянута в нем. Поле для игры оставалось свободным. Кроме того, свое слово могли еще сказать Сенат и Совет: ведь отречение не оговаривало форму правления, которая устанавливалась после Петра III.

Екатерине было выгодно показать, что, принимая власть, она идет навстречу желаниям народа. Подданные подняли восстание против нерадивого самодержца, и чтобы сохранить целостность государства, не дать возобладать хаосу и безначалию, его покинутая благоверная жена согласилась вступить на трон. «Когда императрица сошла с лошади у Летнего дворца, — писала о себе наша героиня, — давка была так велика, что ее вели под руки, что представляло прекрасное зрелище; это имело вид как будто бы она была вынуждена сделать все то, что только что произошло; что было в действительности справедливо, потому что, если бы она отказалась, она подверглась бы опасности разделить участь Петра III; таким образом, не было выбора»[544].

Похожую роль Екатерина старалась играть и перед Дашковой. Под пером княгини императрица выглядит весьма пассивно, точно предоставила другим право спасать себя. Выход государыни из амплуа покорной жертвы оказался для подруги настоящей драмой. Открылось, что Дашкова знала лишь часть заговора и не занимала того места, на которое рассчитывала. Ведь она претендовала и на сердце императрицы, и на первую политическую скрипку в ее оркестре. Поэтому правда об Орлове стала для нее таким ударом.

Именно в Петергофе появились трения между подругами. Дашковой казалось, что именно она распоряжается всем. «Мне постоянно приходилось бегать с одного конца дворца в другой и спускаться к гвардейцам, охранявшим все входы и выходы», — рассказывала княгиня. В реальности управлять разбушевавшейся, уже отчасти хмельной гвардейской массой было нелегко даже офицерам. Письма императрицы Понятовскому хорошо передают ощущение человека, ставшего в какой-то момент игрушкой — пусть и любимой — в руках у огромной вооруженной толпы: «Пока я повинуюсь, меня будут обожать; перестану повиноваться — как знать, что может произойти»[545].

Молоденькая княгиня была далека от подобных рассуждений. Ей представлялось, будто гвардейцы относятся к ней с детским доверием и готовы выполнять ее приказы: «Я была принуждена выйти к солдатам, которые, изнемогая от жажды и усталости, взломали один погреб и своими киверами черпали венгерское вино… Мне удалось уговорить солдат вылить вино… и послать за водой; я была поражена этим доказательством их привязанности… ко мне, тем более что их офицеры до меня безуспешно останавливали их. Я раздала им остаток сохранившихся у меня денег и вывернула карманы, чтобы показать, что У меня нет больше… Я обещала, что по возвращении их в город им дадут водки на счет казны и что все кабаки будут открыты»[546].