Ги Бретон - Наполеон и женщины

— Интересы Франции и моей династии заставляют меня пренебречь сердечной привязанностью. Развод — суровый долг для меня. Три дня назад Гортензия сообщила Жозефине о моем решении разойтись с ней. Я думал, что у нее стойкий характер, и не ждал такой сцены; тем более я огорчен сейчас. Я жалею ее всей душой…

Слова вырывались с трудом, взволнованный голос замирал в конце каждой фразы, он тяжело дышал… Изливаться мне, настолько удаленному от него, — да, он действительно был вне себя. Вся эта сцена длилась не больше восьми минут.

Наполеон послал за доктором Корвисаром, королевой Гортензией, за Камбасере и Фуше. Прежде чем подняться к себе, он справился о состоянии Жозефины, которая уже немного успокоилась.

Я последовал за ним и, войдя в столовую, увидел на ковре свою шляпу, которую я снял и бросил, прежде чем взять на руки Жозефину. Чтобы избежать расспросов и комментариев, я сказал пажам и привратникам, что у императрицы был сильный нервный припадок" [63].

Это необычайное свидетельство доказывает, что Жозефина лгала до самого последнего эпизода своей жизни с Наполеоном.

После того, как любовь ее к нему иссякла, после многочисленных измен, когда, пренебрегая своим саном и возрастом, она то и дело награждала его рогами на глазах у всего Парижа, она исполнила комедию, изображая великую скорбь. Когда упал занавес этой истории, он скрыл игру, полную фальши. Бедный, наивный император!

В течение нескольких дней пронзительные стоны Жозефины доносились из ее внутренних покоев, раздавались эхом в коридорах и на лестницах; отзвуки их доходили даже до гостиных, битком набитых придворными. С наслаждением ловили их члены семьи Наполеона, они смаковали каждую жалобу и комментировали ее в весьма откровенных, далеко не великосветских выражениях.

— Вы только послушайте эту шлюху, — говорила королева Неаполя.

— Да, старуху стукнуло как следует, — присоединялся король Вестфалии.

— Больше не будет превращать королевский дворец в публичный дом, — вторила принцесса Боргезе.

Так разговаривали в полнейшей простоте короли, королевы и сиятельства среди позолоченных лепных украшений дворца Тюильри, слушая «безумные рыдания» отвергнутой императрицы.

Сетования Жозефины все же были не совсем притворными. Фальшивой была скорбь любящей супруги, но сетования об утрате высокого положения были искренними. Креолка рыдала при мысли об утрате почестей, денег, дворца, платьев, драгоценностей, выездов. Она, забыв о чувстве собственного достоинства, жаловалась своим горничным и модисткам.

Несмотря на все это смятение, Жозефина вынуждена была «делать хорошую мину…» на торжественных церемониях в начале декабря 1809 года в честь государей, прибывших в Париж отпраздновать подписание Венского договора.

Несколько дней Наполеон сохранял за ней прежнее положение, но в день торжества в Нотр-Дам решил продемонстрировать обществу, что разлука супругов вот-вот состоится. В это утро императрице было приказано ехать на церемонию не в карете императора, а в другой, попроще. Но парижане и не заметили этого в связи с забавной случайностью.

Вслед за Наполеоном поднялся в карету его брат Жером, король Вестфалии. Маленького роста, тонкий, грациозный, он был в белом атласном костюме с кружевным жабо, в черной бархатной шляпе, украшенной пучком белых перьев, прикрепленных бриллиантовой пряжкой.

Парижане, приветствовавшие императорскую карету, приняли его за Жозефину. Ему зааплодировали, он в ответ помахал рукой, и толпа закричала в восторге:

— Да здравствует императрица!

Это квипрокво привело некоего англосакса, случайного посетителя столицы, к странным умозаключениям относительно нравов императорской семьи.

Когда празднества закончились, император велел Камбасере, лучшему юристу Франции, разработать процедуру развода.

Пока он подготавливал все детали церемониала, Жозефина продолжала торговаться с Наполеоном за свое согласие на развод.

Она потребовала три замка: в Париже, в пригороде Парижа и в провинции. Наполеон дал ей Елисейский, Мальмезонский и Наваррский замки. После этого она потребовала выплаты всех своих долгов (несколько сот миллионов наших старых франков) и ежегодной ренты.

Император предложил миллион (четыреста миллионов наших старых франков).

Жозефина отрицательно покачала головой и заявила, что о такой смехотворной сумме не стоит и говорить.

— Полтора миллиона? — спросил Наполеон, насупившись.

Со спокойной уверенностью старой содержанки креолка пожала плечами.

— Два миллиона?

Она похлопала рукой по столу, улыбнулась и сказала:

— Три.

Наполеон подумал, что это уж чересчур (это огромная сумма, равная миллиарду двумстам миллионов наших старых франков), но согласился.

Тогда Жозефина, забыв все свое горе, кинулась на шею императору с детской радостью.

— Сверх того, — добавил Наполеон, — ты сохранишь свой титул и свой ранг коронованной императрицы и королевы.

Теперь креолка была взволнована, потому что на этот раз не хозяин Европы, а пылкий влюбленный Года Четвертого приносил ей дар, нарушая церковные и государственные законы.

Несколько дней спустя, 15 декабря, в девять часов вечера, Жозефина появилась перед семьей Наполеона в полном составе, перед плачущими Гортензией и Евгением, перед верховным канцлером Империи Камбасере, перед управителем императорского дома Реньо де Сен-Жан д'Анжели и подписала акт развода. Она была в белом платье без единого украшения, с волосами, связанными простым узлом.

Наполеон, который поставил свою подпись неверной рукой, мертвенно-бледный, смотрел на нее со слезами на глазах.

Когда все присутствующие поставили свои подписи, император сжал руку Жозефины и удалился в свои покои.

Этот день закончился неожиданным образом. "Вечером, — рассказывает нам Констан, — когда я собирался уйти из спальни императора и только ждал последних распоряжений, появилась Жозефина, с распущенными волосами и искаженным лицом. Ее вид испугал меня. Она подошла неверным шагом к постели императора, заплакала, упала на постель, обвив руками шею императора и нежно его целуя. Мне трудно описать свое волнение.

Император тоже заплакал, он сел и обнял Жозефину, нежно уговаривая ее:

— Ну же! Моя дорогая Жозефина, будь разумной. Не унывай, я всегда останусь твоим другом.

Императрица не могла ответить ему — ее душили рыдания; эта немая сцена длилась несколько минут, и их слезы и рыдания говорили больше, чем самые нежные слова.

Наконец, император, словно пробудившись ото сна, заметил меня и сказал изменившимся от слез голосом: