Вениамин Каверин - Литератор

Каждый вечер я так же, как, вероятно, и Вы, слушаю музыку, и в частности Шостаковича, который, мне кажется, еще недостаточно оценен, вопреки его всемирной славе. Заранее благодарю Вас за Ваше намерение прислать мне книгу, когда она будет закончена и напечатана. От всей души желаю Вам успеха.

У меня начало выходить восьмитомное Собрание сочинений. На днях я вышлю Вам первый том. Надеюсь, Вам будут интересны ранние рассказы единомышленника Лунца. Ведь Вы не потеряли интереса к его творчеству, правда?

Конец 80-х годов

Спасибо за письмо и за Вашу новую повесть. Откровенно говоря, я прочитал ее не без труда, хотя с точки зрения американского читателя она, по-моему, написана превосходно. Не могу сказать, что я в полной мере понял ее, но не менее важно другое — я убедился в том, что у Вас талантливое и оригинальное воображение и что Вам надо, как я это когда-то решил для себя, только одно: писать и писать. В повести меня заинтересовало противопоставление первой ее части второй, на первый взгляд немотивированное, хотя для того, чтобы изобразить фантастическое видение Черной Птицы, необходимо было подготовить саму возможность этого видения; и следовательно, нарисовать объективный характер человека, что само по себе очень трудно и свойственно гораздо больше для психологической прозы, чем для таких неожиданных произведений, как Ваше.

Мои познания по научной философии очень бедны, и, чувствуя, что Вы вложили в эту повесть какую-то оригинальную мысль, я не мог бы пересказать ее своими словами. Сравнивая повесть с Вашими пьесами, я вижу, что у Вас какой-то свой путь, может быть еще далеко не проявившийся в полной мере. Боюсь, что этот путь может очень долго не привести к успеху, но, по-видимому, Вы, как истинный литератор, и не стремитесь к такой мелочи, как успех. Впрочем, все это неопределенно, гадательно, и я бы на Вашем месте показал бы Ваши произведения какому-нибудь более философски образованному человеку, чем я. Впрочем, вспоминаю, что, как Вы писали, Ваши пьесы имели успех. Мне трудно судить о литературной атмосфере в Америке, поэтому понятие успех Вы должны понимать не в русском, а в американском смысле…

Неужели Вы оставили так удачно начавшиеся занятия историей русской литературы?

22.7.83

Дорогой Юрий!

Спасибо за Ваше сердечное письмо. Меня глубоко интересует, как Вам работается и живется. Хотя, признаться сказать, это мне очень трудно представить. Одно мне ясно, что Вы живете как бы «вместе с нами», разделяя все заботы и надежды нашей литературы. Близко мне и то, что Вы читаете Анненкова, Вяземского, Катенина. Это делаю и я в свободное время. И это чтение помогает мне думать, работать, жить. Достоевский играет такую же большую роль в Вашей жизни, как и в нашей. Это тоже один из бесчисленных мостов, связывающих всех, кто не может жить без любви к русской литературе. Вы пишете о потерях. И у нас, в особенности если говорить о моем поколении, становится все пустыннее. Что делать! Мне было отрадно узнать, что Ваши друзья знают обо мне и относятся ко мне с симпатией. Передайте, пожалуйста, привет Вашим близким, и я был бы очень рад прочесть стихотворения Марины, а Вашему другу дирижеру, может быть, будет приятно узнать, что я без музыки не могу ни жить, ни работать.

Я разделяю Ваши тревожные предчувствия. Думаю, что их, к сожалению, разделяет весь мир. Но Вы правы: что поделаешь? Однако странная, быть может, детская надежда не оставляет меня — я всегда был, если так можно выразиться, «фаталистом-оптимистом». Вы очень радуете меня своими отзывами о книге «Вечерний день». И у нас она понравилась многим. Однако эта книга далеко не неисчерпаемый колодец, как Вы пишете. Для меня это лишь бледная тень моего архива, который я начал собирать уже после войны, когда, сняв форму, вернулся к своим книгам и рукописям. Охотно пришлю Вам свои снимки. Извините, что я отвечаю Вам с таким опозданием. Но у нас не бастует почта, и надеюсь, что письмо скоро доберется до Вас. Опоздание объясняется тем, что мы с Лидией Николаевной ездили на Рижское взморье и недавно вернулись.

Я перечел Ваше письмо, в котором Вы задаете мне сложный вопрос: как удалось мне оградить свое сердце от зла. Конечно, Крачковский научил меня многому, но далеко не только мой дорогой. Игнатий Юлианович, с его рыцарской вежливостью, но и Тынянов, и мой старший брат, и многие другие. Но вообще говоря, никто бы, конечно, не научил, если бы природа не одарила меня чувством отвращения к подлости и предательству. «Обман доверия» всегда внушал мне ненависть и презрение. Впрочем, если судить по «Освещенным окнам», пожалуй, можно сказать, что я сам в этой композиции личности принимал немалое участие. В заключение мне хочется сказать, что и я глубоко ценю нашу переписку. Иногда мне представляется, что Вы живете где-нибудь в Тарту, где, кстати сказать, находится один из наших лучших филологических центров.

6/Х—81

<1981>

Я рад, что Вы в моих книгах угадываете то, на что я по необходимости или потому, что эпистолярная литература, в сущности, для нас забытый жанр, или опускаю, или лишь намечаю… Наша переписка представляет собою счастливое исключение. Мы-то действительно не можем обойти литературу, без которой жизнь бессмысленна и ничтожна. Меня очень интересует Ваша работа над «Пиковой дамой», повестью, в которой, сколько я ее ни перечитываю, остается для меня множество неразрешимых загадок. Очень интересно, какие Вам удалось разгадать.

Спасибо, что Вы так сердечно написали о Ю. Н. Тынянове. По-прежнему значительную часть моей жизни занимают хлопоты о его наследии. Готовится и, я надеюсь, в будущем году выйдет большой сборник воспоминаний о нем[182] — его учеников и друзей, среди которых и Эйзенштейн, и Козинцев, и, разумеется, Шкловский. Вы правы, говоря, что каждая черта в его жизни приобретает с годами все большую весомость. Это чувствуется в многочисленных упоминаниях о нем в наших журналах. Но значительность Ю. Н. Тынянова как явления заставляет подчас скрещивать клинки.

Пока еще трудно сказать, какими характерными чертами отмечено в нашей литературе начало 80-х годов. Наиболее значительная — безусловное признание Пастернака, произведения которого, наконец, начинают печататься в возрастающей мере. Кажется, будет издана его проза. Но это в конечном счете все-таки единичный, хотя и глубоко характерный факт. Есть и другие, давно не печатавшиеся произведения (первоклассная пьеса Эрдмана «Самоубийца» после пятидесятилетнего перерыва, вероятно, войдет в театральный репертуар). Но заметны не только единичные, но и существенные в самом общем смысле новые явления. Я имею в виду вторжение в нашу прозу фантастического и даже надидеологического течения. Мне кажется, что оно открылось с появления «Мастера и Маргариты» Булгакова. Мне кажется, что именно оно теснейшим образом связывает дореволюционную и послереволюционную литературу. Читали ли Вы книгу, названную строкой из Пастернака «И дольше века длится день»? Ее написал Чингиз Айтматов, до сих пор не казавшийся мне писателем, заслуживающим внимания. Книгу «Альтист Данилов» В. Орлова считают «Булгаковым для бедных». Это хлестко, но неверно. Несмотря на многочисленные ее недостатки, в ней чувствуется новизна. А это означает, что наша литература на месте не стоит.