Александр Жолковский - Звезды и немного нервно

А два десятка лет спустя, в один из моих первых послеперестроечных приездов в Москву, мне сказали, что В-й только что умер. О нем говорили с некоторым культовым придыханием, как если бы это был один из интеллектуальных лидеров и героев сопротивления ушедшему режиму. (Через пару лет я узнал о смерти другого вождя этого поколения — Лакшина, которого в свое время мне тоже пришлось узнать с оборотной стороны; однако воскрешать своими воспоминаниями еще и его воздержусь.)

Культов я, действительно, не люблю, в том числе срочных посмертных. Но нет ли в моем тоне чрезмерной пристрастности, известного геростратства? Как оправдаться, хотя бы перед собой, не знаю. Разве что неприятием того идиотского лаймлайта, который с недавних пор иной раз озаряет и мое чело, так что на некоторых фуршетах, когда вдруг кончаются водка и бутерброды, и я начинаю протестовать, меня не понимают: ведь я свободно могу пройти в ту комнату, где одна сплошная элита и водки залейся. Я иду туда, и меня пускают, а других — нет, да они и не просятся.

Поскольку любят у нас преимущественно мертвых, видимо, дело швах.

Подъезжая под Ижоры

Несколько лет назад телеведущий закончил интервью со мной словами:

— У нас в студии был профессор Университета Южной Калифорнии, доктор филологических наук Александр Жолковский.

— Я не доктор, я кандидат, — с бескомпромиссностью старого борца за правду рапортовал я.

— Я имел в виду по гамбургскому счету…

— А по гамбургскому я академик, — продолжал я еще бескомпромисснее. — Все мои знакомые давно академики.

Кажется, в эфир эта концовка не пошла. Оно и лучше, поскольку академия дело темное, далеко не гамбургское, тем более в нашей области. Но факт, что среди людей, с которыми я на вась-вась, процент членкоров и академиков довольно велик. Об одном из них и пойдет речь.

Собственно, ничего академического в истории, которую я хочу рассказать, не было, а о его научном ранге я узнал уже потом. В сущности, не было и никакой истории, просто было произнесено несколько фраз, не особо глубокомысленных, но я их помню уже три с лишним десятка лет и вот теперь возьму и запишу. Запишу без нажима — ведь в этом секрет виньеток[27].

Игорь (назову его так) был мужем одной нашей довольно бестолковой сотрудницы (назову ее Верой), но не филологом, а то ли физиком, то ли химиком, и к тому же красавцем-спортменом (известным альпинистом, как я только что узнал из Интернета) и соответственно пользовался у нас априорным авторитетом. Под его успехи они получили коттедж в новом подмосковном научном центре, и мы с Ирой, иногда вместе, но чаще уже врозь, ездили к ним погостить на выходные. Занималась нами Вера; Игорь, который был мне вчуже симпатичен, показывался редко.

Летом 1972 года я неожиданно для себя самого организовал небольшой туристский лагерь на озере Валдай вокруг образовавшегося у меня в тот момент потешного парусного флота из двух польских суденышек — байдарки с парусом и яхточки с поддувными бортами. Нетипичная для меня коллективная акция отчасти объяснялась присущим мне стремлением не дать пропадать добру, главное же — потребностью в созданиии благоприятной обстановки для разворачивавшегося романа с молодой, веселой, здоровой, но пока что замужней дамой. Я созвал множество знакомых, включая одну бывшую возлюбленную и одного бывшего претендента на теперешнюю, обоих, впрочем, с их очередными партнерами, мы разбили на противоположном от города берегу палатки и жили там постоянно, а моя дама выбиралась к нам по уик-эндам.

Приехал и Игорь — один. Парусные эскапады его не увлекали; он сказал, что хочет отдохнуть «от всего» и порыбачить. Я был приятно удивлен, что он вообще откликнулся, и радовался присутствию этого большого, спокойного, уверенного в себе мужчины. Общались мы, правда, мало, следуя каждый своему сценарию отдыха, пока не разговорились, если это можно так назвать, однажды ночью.

Встав по малой нужде, я обнаружил его стоящим на коленях между палатками, около погасшего костра, с головой, склоненной к земле.

— Что ты делаешь?

— Шитики расползлись.

Шитики, как известно рыболовам и стало в ту ночь известно мне, это маленькие червячки, даже не червячки, а личинки, используемые в качестве наживки. Не знаю, накопал ли их Игорь на месте или привез из Москвы, но так или иначе они расползлись из банки, в которой содержались, и теперь подлежали отлову. Прежде чем откланяться, я спросил, как ему вообще тут нравится, и получил сокрушенный ответ:

— Султан Жолковский!.. Понавез бабья!..

Надо сказать, что процент женщин в нашем лагере действительно превышал процент мужчин, но такова была общая демографическая реальность, многоженством же вроде не пахло, и, залезая в палатку, я, помнится, подумал, нет ли у него каких личных претензий к прекрасному полу, однако тут же отбросил эту мысль.

Но через некоторое время, уже в Москве, я был возвращен к ней брошенным вскользь замечанием моего соавтора (тоже Игоря и, кстати, вечного кандидата наук, хотя по-гамбургски бесспорного академика):

— Игорь недосчитывается Веры.

— Как это «недосчитывается»?

— В смысле бюджета времени. Она иногда необъяснимо пропадает на несколько часов.

— А-а, — старательно проинтонировал я свое понимание универсальности подобных хронотопических лакун, хотя про себя скорее ожидал бы их от Игоря. Но, видимо, универсальность на то и универсальность, чтобы не потакать нашим субъективным предпочтениям.

Потом прошла вечность, я эмигрировал, а с перестройкой стал опять наезжать в Россию, и в 1989 году, в составе группы иностранных участников международного ахматовского симпозиума, попал в тот самый подмосковный научный центр, где когда-то бывал у Игоря и Веры. Эта выездная сессия, вполне в духе постсоветского ренессанса, явилась плодом усилий одной из организаторш юбилейного симпозиума, муж которой (кажется, уже бывший) был научным сотрудником центра. Произошло братание зарубежных исследователей Ахматовой с ее дотоле полуподпольными отечественными поклонниками из числа научно-технической интеллигенции.

Между делом я спросил об Игоре, и мне с почтительным придыханием ответили, что академик такой-то является ведущим исследователем центра. Отсвет его величия немедленно упал и на меня, и я почувствовал, что убедительность моего выступления о пушкинских подтекстах Ахматовой резко возросла. Я позвонил Игорю, и он вскоре пришел, немного погрузневший, но в общем такой же. Он рассказал, что, став, наконец, выездным, недавно побывал в Париже и повидал живущую там с диссидентских времен Иру, но стыковки как-то не произошло.