Клод Роке - Брейгель, или Мастерская сновидений

Вот они собрались в этом доме, полном теней. Когда Мария покинет сей мир, когда станет недоступна для их глаз и рук и они не смогут больше видеть ее, слышать ее голос; когда дом опустеет, навсегда лишившись ее присутствия, — это будет, как если бы Иисус покинул их во второй раз; как если бы порвалась осязаемая нить, напоминавшая о Его приходе на землю. Конечно, Он останется с ними до скончания времен — в их духе, в их любви, в таинстве Евхаристии; но вере их всегда была свойственна некоторая тяжеловесность, приземленность, и приходили они к ней медленно, с трудом. Для того чтобы убедиться в близости Бога, им нужно было трапезничать с Ним за одним столом — и видеть, как на этом столе буднично поблескивает в лучах солнца глиняный кувшин; они и сейчас хотели бы держать в своих руках Его руку, дотрагиваться до Его Божественной плоти.

Высокое пламя бьется в камине. Кошка свернулась калачиком и спит у огня. Блестит прислоненная к стене медная грелка. На столе — горящая свеча, оловянные тарелки, кувшины. На выступе стены — еще две большие свечи. На стуле — закрытая книга. Другие книги громоздятся на каминной полке, а выше, на стене — изображение ангела, держащего в руке то ли меч, то ли лилию. Под столом валяются сандалии. Смерть придет в обычную жизнь. Никто не прибирал комнату; все вещи остаются там, где были оставлены вчера, сегодня утром. Высокое пламя горит в камине, и мы слышим непрерывное потрескивание дров, гудение ветра в дымоходе. Это поздний ноябрьский вечер? Или уже ночь? Наверное, ночь. На полу возле камина рассыпаны уголья; вокруг них — ободок пепла, такого нежного, нежного как шелк; кажется, вся комната окрашена цветом, и нежностью, и печалью пепла. Кажется, сама картина создана из пепла и пепел этот пронизан светом. Увидим ли и мы в наш последний день, в наш последний час, как сияет жизнь за драпировками смерти? Эта комната, в которой Богоматерь готовится к своей кончине, эта серая печальная комната, освещаемая свечами и по-зимнему жарко натопленным камином, — ее озаряет такой живой свет!

Мария лежит в постели. Какая-то женщина поправляет ей подушку. Перед глазами Марии, в ногах кровати, на другой, наклонно поставленной подушке, — образ ее распятого Сына. Ее лицо озарено светом, который исходит не от огня в камине, не от свечи на круглом столе, не от больших свечей. Вокруг нее стоят постаревшие апостолы, горюющие, как горюют в час расставания с близким человеком все смертные. Петр, облаченный в ризу, протягивает ей восковую свечу (из тех, что дают умирающим в момент агонии); и она, родившая Свет мира, берет эту свечу, как если бы Сам Господь захотел, чтобы мы, умирая, исполняли такой обряд. Небесная Дева, цветок человечества, сокрушившая Дракона тьмы и воссиявшая как луна и солнце;122 Дева Мария, царица дщерей иерусалимских, слеплена из той же глины, что и мы. Она не хочет избавить себя от мучительного перехода, ибо она — само человечество. Она пройдет через врата смерти, как сделан это Бог, ставший человеком. И апостолы не могут сдержать слез, хотя и говорят себе, что их печаль свидетельствует о недостатке веры.

Человек, который спит (или предается экстатическим видениям), сидя на стуле у огня, со сцепленными на коленях руками, и кажется очень юным, — это Иоанн? Да, это Иоанн, тот самый, к кому Иисус обратился умирая: «Се, Матерь твоя!» — сказав перед тем Марии, ослепшей от слез: «Жено! се, Сын Твой».123 Почему он сидит в стороне от всех? Потому ли, что обессилел от горя и усталости? Нет; если у него закрыты глаза, то лишь потому, что провидец Иоанн сейчас созерцает Христа и ангелов во славе, как бы просвечивающих сквозь пепельно-серый воздух комнаты, в которой умирает Мария. Свет, исходящий от нее; свет, коим сияет ее лицо; свет более живой, чем высокое пламя в камине, — этот свет есть не что иное, как отблеск солнечной обители Христа и Его ангелов. Иоанн видит все это во сне — как позже увидит на каменистом острове Патмос сияние Небесного Иерусалима, Вечного Града, в котором даже память о слезах изгладится навсегда. Иоанн созерцает славу незримого Христа.

Или так: это Иоанн; он сидит на стуле с высокой спинкой, как если бы внезапно, после долгого бдения у постели умирающей, его одолел сон; он соединил руки поверх плаща, которым прикрыт, и его дорожный мешок соскользнул на землю. Но как может быть, что он остался таким молодым, тогда как другие апостолы успели стать стариками? Если он держится в стороне — а должен был быть ближе всех к кровати, на которой мать Господа уже принимает в руки церковную свечу и смотрит на поставленное перед ней распятие, — значит, он находится в другом месте, в другом времени. Он не присутствует в этой комнате реально. Он в своем духе видит этот час, когда душа Марии расстается с телом. Этот образ — его видение. Вот почему у края кровати (рядом с занавесью и сундучком с маслом для последнего помазания) стоит на коленях монах из будущего, христианин наших дней, держа в руке маленький, еще беззвучный колокольчик, который вскоре возвестит начало погребальной церемонии. Вот почему женщины и мужчины, которые теснятся в затененной глубине комнаты, вне круга апостолов, — быть может, вовсе не жители Иерусалима, а мы сами; мы, обреченные на неизбежную смерть и верующие в Воскресение Христово.

На «Успении Богородицы» проставлена плохо различимая дата. Брейгель написал эту картину для своего друга Абрахама Ортелия, географа. Кажется, те немногие случаи, когда он работал в такой манере — в технике гризайль, используя минимум красок, смешивая тени и свет, — были не столько занятиями живописью, сколько молитвой. Кажется, такие картины рождались в сокровенных глубинах его души и он находил их, как Иоанн свои видения, устремив взгляд в собственное сердце, где сияла Книга и перед ней горел огонек свечи.

Очень может быть, что Ортелий заказал другу это «Успение Богородицы» как раз к тому празднику 15 августа 1565 года, о котором рассказывалось выше. Возможно, Ортелий уже задумывался о своей смерти и хотел иметь этот образ перед глазами каждый вечер, когда произносил слова «ныне и в час нашей смерти»; произносил, представляя себе миг, когда два эти момента соединятся в одно на обочине дороги Времени — подобно тому, как встречаются два пешехода, которые шли навстречу друг другу, или как соединяются в молитвенном жесте наши руки.

По просьбе Ортелия была напечатана в нескольких экземплярах гравюра с этой картины; оттиски он подарил друзьям. Внизу гравюры помещались латинские стихи, возможно, сочиненные им самим: «Дева, когда ты обретешь нетленное царство Сына твоего, сколь дивное ликование наполнит твое сердце! Что могло бы обрадовать тебя больше, нежели вознесение из земной темницы к столь желанному горнему храму? Но когда ты покинешь святое собрание тех, для кого была опорой, какая великая печаль охватит тебя! Печальные и радостные одновременно, стояли вокруг тебя, отходящей, и твои благочестивые близкие. Чего еще могли бы они пожелать для тебя, если не твоего царствия, и что могло опечалить их больше, нежели утрата возможности лицезреть тебя? Эта картина, созданная мастером, учит нас на примере праведных тому, как — с радостью — нести свою боль».