Петр Капица - В море погасли огни

Член Военного совета, навестивший нас, взглянул на "Боевой листок" и в тот же день подкинул нам пяток вяленых языков. Они оказались твердыми и резиновыми, как автомобильная шина, но все - таки - мясо. Наш гарнизон ликовал.

Наконец типаж оперетты прояснился. Боцмана Силыча и разведчицу, комсомолку с Выборгской стороны, породил Вишневский. Сердцееда Чижова и молодых матросов ввел в действие Крон, а Георгия Бронзу, одессита, сражавшегося в Ленинграде, конечно, пустил в плаванье я. Остальные герои образовались как - то незаметно. Словно родились из пены "трепа". С начинающим поэтом помог мне Крон. Он предложил заменить только одно слово: вместо "не выдаст" поставил "не выдадет", - и сразу стало видно, что стихи сочинил неопытный человек.

Музыку к нашему тексту писали флотские композиторы Николай Минх, Лев Круц и Виктор Витлин. Они приходили к нам и показывали заготовки. Наигрывая на рояле и подпевая дурными голосами, они наводили такой шум, что их слышно было за квартал, так как окна у нас были раскрыты настежь. Однажды хозяйка пришла встревоженной и предупредила:

- Под окнами собрались рабочие "Линотипа". Они возмущаются, говорят, что ленинградцы мучаются, гибнут от снарядов, а тут чуть ли не каждый день "тру - ля - ля" устраивают.

Вишневский мгновенно надел на себя китель со всеми орденами и георгиевскими крестами, высунувшись в окно, обратился к рассерженным рабочим почти с митинговой речью:

- Дорогие героические рабочие Ленинграда! Мне понятно ваше возмущение. Я сам бы расстрелял гадов, которые устраивают пьянки и веселятся в блокадном городе, когда рядом льется кровь и люди умирают у станков. Но у нас дело особое. Тут не "тру - ля - ля". В этом доме собрались драматурги, поэты и композиторы. По заданию командования мы пишем музыкальную комедию. Гитлеровцы полагают, что под обстрелами и бомбежками мы хвосты поджали, дрожим от страха и поедаем друг друга. А мы не унываем, даем им сдачи и сочиняем сатирическую оперетту "Раскинулось море широко". Скоро мы вам покажем ее в Александринке. Приходите к нам на премьеру...

- Да мы что... мы разве против, - стали оправдываться линотиписты, выпускающие вместо машин пулеметы. - Просим прощения, если помешали. Просто непонятно было, чего люди веселятся, когда кругом горе.

А теперь ясно. На премьеру придем... Желаем успеха.

Премьера состоялась в точно назначенный день - 7 ноября 1942 года. За нами пришел мотоцикл с коляской. И мы втроем с ветерком подкатили к Александринке.

Спектакль прошел с успехом. Зрители прерывали представление смехом и аплодисментами. Нашей прима - балерине Пельцер вместо корзины с цветами преподнесли корзину, наполненную свежей морковкой, репкой, свеклой и помидорами. И она такому подарку была больше рада, чем цветам. Хотя были и цветы,

- Что же тебя из блокадных переживаний больше всего потрясло? - спросил я у Севы Азарова.

- Ты смеяться будешь, не поверишь, но я действительно был потрясен. И все по глупости, стремлению пошутить. К Саше Крону перед Первым маем приехал друг из Москвы. Привез немного муки, шоколаду и пару бутылок шампанского. Мы решили шикнуть Первого мая - устроить праздничный пир. Учти - тысяча девятьсот сорок второй год. Рита, артистка фронтовой бригады, взялась испечь торт. Мы собрали весь, какой был, сахар, порошковое молоко и яйца и отдали ей. Рита испекла на керосинке в печке "чудо" необыкновенной красоты торт: он был румяный, похожий на спасательный круг и густо залит шоколадом.

Придя на пиршество, я решил пошутить - спрятать этот чудо - торт. Отнес его в дальний угол большой комнаты и уложил в мягкое кресло.

Выпив по бокалу шампанского, мы развеселились: читали стихи, пели песни. Мне стало жарко. Голова немного кружилась. Чтобы охладиться, я прошел в конец комнаты и развалился в кресле. И тут вдруг почувствовал под собой нечто мягкое. "Торт!" - вспомнил я и в ужасе вскочил. Но уже было поздно. Штаны мои пропитались шоколадом, а гордость хозяйки - торт был расплющен и оголен.

Проклиная себя за стремление к дурацким шуткам, я быстро отнес расплющенный торт на старое место, а сам уселся на стул и больше не поднимался, чтобы меня не выдали аккуратно отутюженные флотские брюки. Хорошо, что они и шоколад были темного цвета.

Ты представляешь, как я себя чувствовал, когда был подан чай и хозяйка с торжественным видом пошла за тортом. Я замер, и внутри у меня все дрожало. Но произошло невероятное. Расплющенный торт за прошедшее время выпрямился и вновь стал воздушным. На нем только мало осталось шоколада. Хозяйка была удивлена.

- Смотрите, торт впитал в себя весь шоколад, - огорченно сказала она.

А я - то знал, куда он впитался, и сидел ни жив ни мертв. И чай с тортом пил без всякого энтузиазма.

Когда гости расходились, я пятился в прихожую как рак и быстро накинул на себя плащ. Я боялся, что если хозяйка и мои друзья заметят коричневый отпечаток на моем заду, то они разорвут меня на клочки.

Странное дело, на войне почему - то больше всего запоминается смешное.

В навигацию 1942 года нашим подводникам трудно было проходить через минные поля на коммуникации противника. И все - таки они ходили и топили корабли. Я знал, что не все подводники вернулись назад. Но кто же погиб? Жив ли мой ровесник - командир дивизиона "щук" Володя Егоров?

- Нет, он не вернулся, - ответил Азаров. - Но подробностей я не знаю, поговори с Зониным. Александр Ильич ходил в поход с Грищенко и собирается написать книгу о подводниках. Он уже накопил много материала.

С Зониным у меня были давние хорошие отношения. Мы обычно разговаривали с ним доверительно и откровенно, поэтому я поспешил встретиться с ним.

Александр Ильич на восемь лет был старше меня и в жизни хватил больше лиха, но блокада мало изменила его. Он, как всегда, подтянут, худощав. На опрятном кителе алеют два ордена: боевого Красного Знамени, который он получил за подавление Кронштадтского мятежа, и Красной Звезды - за поход в тыл противника. Расцеловавшись, я спросил:

- Где же ты ютился на Л - 3?

- Вместе с механиком в командирском отсеке... одна койка над другой. Нужно сказать, подводные лодки начинены механизмами до чрезмерности. Человеку остаются небольшие пространства, порой щели. Некоторые краснофлотцы на торпедах спали. Но не теснота меня донимала, а духота, нехватка кислорода. Температура поднималась до тридцати градусов. Лежишь мокрый, дышать нечем, и сон не идет. Видно, сердце начало сдавать, вижу, ноги отекают. Я про это - никому, а про себя думаю: "Не раскиснуть бы, не оказаться банкротом". Ведь нашему брату важно сойтись с людьми, понять их, вызвать на откровенность. А у меня сил нет из отсека в отсек ходить. Какая то вялость охватывала, словно был ватой начинен. Как только всплывали, я, конечно, с командиром - наверх. Посмотрю на огромное небо, глотну свежести морской и сразу бодрость обретаю. Спускаюсь вниз, чтобы с матросами и старшинами пообщаться, а говорить не с кем. Один на вахте занят, другой спит в провентилированном отсеке. Прямо страх охватывал, что ничего интересного про экипаж не смогу написать...