Илиодор - Мужик в царском доме. Записки о Григории Распутине (сборник)

Факсимиле письма Распутина доктору тибетской медицины Бадмаеву

Из спальной выскочил Р.: «Ну скорее, скорее», – заторопил он, пробегая в переднюю. Здесь Муня сняла с вешалки розовый атласный стеганный на вате шугай[43]. Мне стало невольно как-то страшно за Муню: не с такой же ли одежды начинала Ольг. Влад. свое намерение изобразить собою пасхальную радость? И, желая скрыть произведенное на меня неприятное впечатление этой непонятной одеждой, я похвалила шугай. Муня радостно вспыхнула: «Как я рада, что Вам нравится, я нарочно везу его показать Ольг<е> Влад. А сверху вот», – она надела поверх шугая синее осеннее пальто. «Странная одежда для зимнего путешествия», – подумала я. Р. увлек меня на лестницу, не ожидая, пока остальные кончат одеваться, и шептал на ухо: «Хошь приходи седни ночевать, я к одиннадцати вернусь?» – «Нет, не приду», – сказала я, сбегая вниз. Нас догоняли Муня и Люб. Вал. «Вот возьми ее, – сердито говорил Р., – раскалит и уйдет и ни… не даст. Што я тебе подкова железна што ли, што ты меня калишь?» Я посмотрела вбок на Муню и Люб. Вал., но их лица не выражали ничего, кроме волнения о том, пойдет или не пойдет с ними Р. для покупки ножниц. А объяснение Р. о том, чего он от меня хочет, были более чем ясны. Почему же это считается здесь на Гороховой в порядке вещей и не смущает никого?

Сыщик, всегда дежурящий в подъезде, для чего здесь даже поставлена железная печка, почтительно раскланявшись с нами, кинулся открывать дверь. Мы вышли на улицу. У ворот стоял элегантный автомобиль-карета, и в нем виднелась закутанная в меха фигура. При нашем появлении лакей, стоявший у автомобиля, открыл дверцу, но Р. махнул палкой: «Поезжай за нами. Вот пристали, – ворчал он, стукая палкой по тротуару, – как пиявок, ну пошли што ли». Дверца захлопнулась, и автомобиль тихо двинулся за нами.

Странное зрелище представляло наше шествие: впереди стелилась Люб. Вал. в своей длинной лиловой ротонде, она быстро неслась вперед, с тревогой вглядываясь во все встречные лавчонки, сзади я под руку с Р., он недовольно ворчал: «Не пойму я, чего они стараются, ну не все ли равно, кто купит, а все суета, ее дурь да лютость. Эка нескладеха ленточна…» Позади нас спешила Муня, неестественно толстая от топорщившегося под пальто шугая. Сбоку совсем близко от тротуара, шагом ехал нарядный автомобиль. Наконец мы остановились около железной лавчонки, и Люб. Вал. со вздохом облегчения сказала: «Здесь, Григ. Еф.», – и торопливо юркнула в лавку, Муня за ней. Р. весело простился со мной, громко на всю улицу расцеловав, и пошел тоже в лавчонку «святить» ножницы для Лохтиной, которыми она стрижет ленты для своего наряда.

Автомобиль остановился, и господин откинулся назад в позе, выражающей готовность ждать сколько угодно. Я уходила медленно и думала о том, что все это напоминает какой-то нелепый сон, который выдумать нельзя, именно потому, что он так прост.

Глава X. 1916. Ольга Владимировна Лохтина

Если бы мы захотели поискать в истории пример Лохтиной – генеральши, богатой изысканной женщины, превратившейся из изящного утонченного существа во что-то грязновато-сумбурно-кошмарное, напоминающее монастырских юродивых вроде Пелагеи Дивеевской или Паши босоножки, – то нам не надо далеко идти. Ровно сто лет тому назад в 1815 г. в том же Петербурге в Михайловском дворце был основан Екатериной Филипповной Татариновой, вдовой полковника, рожденной баронессы Буксгевден, хлыстовский корабль, члены которого виднейшие представители тогдашней знати почитали Татаринову за богородицу[44]. В угоду ей плясали ночью в радельных рубахах и призывали на себя голубя духа, веря в то, что, вошедший в них во время радения на святом кругу, он даст им дар пророчества. Здесь же появлялись новоявленные «живые боги», власть которых была безгранична. И царь Александр I глубоко почитал Татаринову, бывал у нее на собраниях и даже крестил ее младенца, добытого «духовным» путем во время радений. Про таких детей хлысты учат, что они рождены не от плоти и желания мужа, но от духа и наития духа бога. Но если в 19-м веке, на заре русского мистицизма, все это было покрыто тайной и все участники тщательно сохраняли эту тайну от грубых рук непосвященных, если все это носило строго аскетический характер, хотя порой и превращалось в буйную оргию прорвавшихся страстей, но все-таки тогда признавалось, что вся цель таких радений направлена к умерщвлению плоти. Не то получилось в двадцатом веке на грани гибели старого подгнившего строя, полнейшего разложения высших правящих кругов, в предсмертной тоске искавших выхода то в одном, то в другом кружке богоискателей, кидавшихся в услужливо открытые объятия шарлатанов, с готовностью бравшихся разъяснить тайну жизни, как, напр<имер>, знаменитый маг Филиппов, в 900—03 году подвизавшийся в Петербурге, главным образом в салоне Александры Федоровны и Черногорских княгинь. В этот век падающих устоев, тщетно опиравшихся на подгнившие подпорки лицемерных приличий, когда все жили в каком-то забытье, стараясь кто чем мог залить ужас ожидаемого и предчувствуемого возмездия, все формы этого стремления забыться получались кошмарно нелепыми. Таковым было и появление при дворе в страшный 1905 г. сибирского странника Гр. Распутина, введенного туда духовником царицы Феофаном. В такую же уродливо несуразную форму вылилось и обожание и признание его пророком, а потом и богом Саваофом, его богородицей и пророчицей Лохтиной. Приняла ли она только вид юродивой или же действительно помешалась, отвергнутая Р.? Это установить трудно, так же трудно решить, нравилось ли Р. ее поклонение, ее дикая экзальтированная проповедь: «Падите ниц! Сам Бог сошел на землю!!» – вопила она, звеня надетыми на себя четками и размахивая рукавицами Рас., куда складывала оставшиеся после него обкуски, пуговицы, оторванные от его брюк, разбитые чашки, из которых он пил, ломаные гребешки и тому подобную дрянь. «Если я замолчу, то ка-амни возопиют!» – по-кликушечьи выкрикивала она, а Р., грозя кулаком, приговаривал, злобно косясь на нее: «Вот как перед Истинным, продолблю я когда-нибудь ей череп, этака подлюга, дура ленточна!» – «Бог! Бог мой, Бог!!» – исступленно вопила в ответ Лохтина. Но и старая Головина, и мать ее Ольга Вас. Карнович[45] не раз говорили мне, что они твердо убеждены в том, что если бы Р. один раз сказал Лохтиной, чтобы она прикончила свои чудачества, то она бы это сделала. И хотя он и писал ей на своей своеобразной орфографии: «Умоляю нефатазируй. Боле дома сиди мене говори неиши в дватцатом веке бога на земле». Но опять-таки остается под большим сомнением, где тут притворство, где искренность. Недаром Муня Головина говорила: «Ольга Владимир. и Григорий Ефимыч так дополняют друг друга – без нее я никогда не могла бы точно понять и оценить Григ. Еф.!» Муня считала себя послушницей Лохтиной. И в самом деле почему не предположить, что юродствующая и кликушествующая Лохтина, признававшая его Богом, была нужна Р. для какой-то своеобразной рекламы и что ему было лестно, как такая видная светская дама, приближенная царей, из желания стать ему угодной бросила мужа, детей, свет, богатство и стала юродивой Распутина ради, как раньше бывали юродивые Христа ради. Недаром Головины мне говорили, что царица и Вырубова иначе не называют Лохтину как «святая мать» и только в самое последнее время в 15, 16 году к ней охладели при дворе, вероятно, в связи с ее выступлениями по поводу монаха Илиодора, из страстного почитателя Р. ставшего его обличителем и врагом и после неудачной попытки свести Р. с пьедестала сосланного на заточение в монастырь и бежавшего в 1914 г. за границу, где он стал писать обличительные статьи против Р. Лохтина же продолжала по-прежнему считать Илиодора Христом и говорила открыто, что все это только козни, а что Отец и Илиодорушка друг друга и ее очень любят и что скоро все соединятся. Р. приходил в бешенство от таких речей Лохтиной и рычал, сжимая кулаки: «Замолчишь ли ты, сука, не напоминай мне про эту собаку Серьгу Труфанова, я его, пса, съем». А потом, обращаясь к нам, он прибавлял: «Вот тут и пойми что-нибудь: Серьга Труфанов (мирское имя мон<аха> Илиодора) считает меня мошенником, плутом и развратителем, а Ольга бешена – богом Саваофом, лопни ее глаза, и с ним съединилась, и вместе, проклятые, из церкви ушли». А Лохтина в спокойные минуты (без Р., т. к. при нем она только кликушествовала) давала свои объяснения такому противоречию: «Отец любит Илиодорушку, ох, любит, и он его ждет, ждет. Здесь сейчас немцы работают. Я знаю, все знаю, Александра (царица) у, злая, притворщица! думает, я ей верю, что она Россию спасает? ложь, ложь, все ложь! а Илиодорушка побежал, побежал туда к немцам, там прикинулся, что поссорился с отцом, и все узнает, и все напишет, и прибежит, прибежит назад, а я к нему приложуся, и всех выгоним, выгоним и министров, и немцев, и будет у нас на земле небо и рай, и будет нами править Бог Саваоф и Христос, а я у них в ножках сяду, и все пойдет так, пойдет гладко, гладко».