Игорь Князький - Нерон

Так ушел из жизни самый яркий, самый одаренный человек времени Неронова правления. Его бессмертный «Сатирикон», дошедший до нас, увы, только во фрагментах, являет собой блистательный шедевр римской литературы. Смерть его не была ни подражанием каким-либо славным примерам, ни демонстрацией своего величия. Он не держал в уме подобно Сенеке образ Сократа, он уходил из жизни так, как мог уйти только он, — Arbiter Elegantiarum — законодатель изящного вкуса.

Образ умирающего Петрония несомненно держал в голове Михаил Афанасьевич Булгаков в романе «Мастер и Маргарита», где Воланд советует смертельно больному бухгалтеру театра Варьете способ проведения своих последних часов: «Не лучше ли устроить пир… и, приняв яд, переселиться в другой мир под звуки струн окруженным хмельными красавицами и лихими друзьями?»

В свое время последний день жизни Петрония вдохновил Александра Сергеевича Пушкина на написание «Повести из римской жизни». Повести, к величайшему сожалению, оставшейся незаконченной…

«Цезарь путешествовал, мы с Титом Петронием следовали за ним издалека. По захождении солнца рабы ставили шатер, расставляли постели, мы ложились пировать и весело беседовали; на заре снова пускались в дорогу и сладко засыпали каждый в лектике своей, утомленные жаром и ночными наслаждениями.

Мы достигли Кум и уже думали пускаться далее, как явился к нам посланный от Нерона. Он принес Петронию повеление цезаря возвратиться в Рим и там ожидать решения своей участи вследствие ненавистного обвинения.

Мы были поражены ужасом. Один Петроний равнодушно выслушал свой приговор, отпустил гонца с подарком и объявил нам свое намерение остаться в Кумах. Он послал своего любимого раба выбрать и нанять ему дом и стал ожидать его возвращения в кипарисной роще, посвященной эвменидам.

Мы окружили его с беспокойством. Флавий Аврелий спросил, долго ли думал он оставаться в Кумах и не страшится ли раздражить Нерона ослушанием.

— Я не только не думаю ослушаться его, — отвечал Петроний с улыбкой, — но даже намерен предупредить его желания. Но вам, друзья мои, советую возвратиться. Путник в ясный день отдыхает под тенью дуба, но во время грозы от него благоразумно удаляется, страшась ударов молнии.

Мы все изъявили желание с ним остаться, и Петроний ласково нас благодарил. Слуга возвратился и повел нас в дом, уже им выбранный. Он находился в предместье города. Им управлял старый отпущенник в отсутствие хозяина, уже давно покинувшего Италию. Несколько рабов под его надзором заботились о чистоте комнат и садов. В широких сенях нашли мы кумиров девяти муз, у дверей стояли два кентавра.

Петроний остановился у мраморного порога и прочел начертанное на нем приветствие: «Здравствуй!» Печальная улыбка изобразилась на лице его. Старый управитель повел его в библиотеку, где осмотрели мы несколько свитков, и вошли потом в спальню хозяина. Она была убрана просто. В ней находились только две семейные статуи. Одна изображала матрону, сидящую в креслах, другая — девочку, играющую мячом. На столике подле постели стояла маленькая лампада. Здесь Петроний остался на отдых и нас отпустил, пригласив вечером к нему собраться.

Я не мог уснуть; печаль наполняла мою душу. Я видел в Петронии не только щедрого благодетеля, но и друга, искренне ко мне привязанного. Я уважал его обширный ум, я любил его прекрасную душу. В разговорах с ним почерпал я знания света и людей, известные мне более по умозрениям божественного Платона, нежели по собственному опыту. Его суждения обыкновенно были быстры и верны. Равнодушие ко всему избавляло его от пристрастия, а искренность в отношении к самому себе делала его проницательным. Жизнь не могла представить ему ничего нового; он изведал все наслаждения; чувства его дремали, притупленные привычкою. Но ум его хранил удивительную свежесть. Он любил игру мыслей, как и гармонию слов. Охотно слушал философские рассуждения и сам писал стихи не хуже Катулла…»[228]

Судьбу Петрония решил лживый донос его раба. Среди друзей не нашлось никого, кто бы решился угодить Тигеллину. Прибегнув к рабскому доносу, Тигеллин невольно воскрешал в памяти римлян конец правления всем ненавистного Калигулы. Ведь одной из важнейших причин его гибели стало дозволение рабам доносить на своих хозяев.

«Калигула разрешил рабам выступать с любыми обвинениями против своих господ… Дело дошло до того, что некий раб Полидевк осмелился выдвинуть обвинение против Клавдия, дяди императора, и Калигула не постеснялся присутствовать на суде над своим родственником: он питал надежду найти предлог избавиться от Клавдия. Однако это ему не удалось, ибо он все свое государство наполнил клеветой и злобой, а так как он сильно восстановил рабов против господ, то теперь против него стало возникать много заговоров, причем одни приняли в них участие, желая отомстить за личные обиды, а другие полагали, что от такого императора надо избавиться раньше, чем он ввергнет всех в великие бедствия», — свидетельствует Иосиф Флавий.[229]

Уже то, что либертинам было больше веры на суде Нерона, нежели сенаторам, поражало римлян, но рабские доносы… Это прямой возврат к худшим дням времен Калигулы, напоминание о давно ушедших в прошлое днях проскрипций эпохи гражданских войн… Еще один опасный на будущее шаг Нерона — цезарь, дающий рабам возможность свободно доносить на господ, непременно столкнется с заговорами, ибо трудно найти римлян, коим такая вольность была бы по сердцу. Наконец, Нерон напрочь забыл то, чему учил его Сенека, когда был верным помощником молодого принцепса: «Частое мщение обуздывает единицы и порождает ненависть сотен. Как подрезанные деревья умножают свои побеги, так жестокость монарха, уничтожив немногих врагов, увеличивает их число». Разумеется, из этих мыслей Сенеки вовсе не следовало, что он полностью отрицает всякое мщение. Если положение является нестерпимым, если того требует государственная целесообразность, то можно оправдать иные решительные действия монарха. Так, как мы помним, Сенека оправдывал гибель Британника и помогал осуществить добрым своим советом убийство Агриппины. Но теперь, когда не было уже и самого Сенеки, подтвердилась справедливость иного высказывания мудрого философа. Не из тех высказываний, что в его трактаты включались, но того высказывания, что в самом узком кругу произносилось: «Если этот дикий лев однажды попробует человеческой крови, ничто не остановит его от возврата к своей природной жестокости». По природе своей Нерон был еще и трусоват, как натура артистическая, впадал в крайние состояния, потому и жестокость его, все более погоняемая страхами, становилась частой и бессмысленной. Потому-то и недолгим было тираническое правление Нерона, симптомы которого после смерти Бурра и отставки Сенеки стали только проявляться, а после заговора Пизона уже были обычным делом. Еще раз скажем: это не были массовые репрессии, Нерон расправлялся исключительно с представителями верхов римского общества. Но это была не просто верхушка, это, не забудем, была элита римского общества. Среди его жертв имена, золотыми буквами вписанные в мировую культуру, — Лукан, Сенека, Петроний — талантливый поэт, великий философ, блистательный литератор. Их гибель — три несмываемых клейма в биографии Нерона. Среди владык Римской империи было много императоров, проливших куда более крови, нежели Нерон. Да и проливали они ее часто много более изуверскими способами. Хватало в истории Рима подлинно кровожадных владык. Но по части уничтожения знаменитых римлян, людей, бывших гордостью своего, да и не только своего, времени, Нерон превзошел всех. Можно, конечно, вспомнить, что молодой Октавиан повинен в гибели Цицерона, а император Август сослал великого Овидия в причерноморскую глушь. Но в первом случае он вынужденно, хотя нельзя считать это оправданием, уступал нажиму Марка Антония, от которого головы великого оратора требовала его свирепая супруга Фульвия, а во втором случае… а где бы в ином месте Овидий написал свои знаменитые «Тристии» («Печали»)?