Лев Копелев - Хранить вечно

Неизменным спутником генерала был контр-адмирал фон Бредов, начальник береговой обороны Штеттина. – Это он храпел оглушительно, всегда вежливо здоровался, на вопросы отвечал коротко, но любезно, а когда генерал хрипло сердился и жаловался, он осторожно показывал мягкими движениями рук – поднимал к голове, потом к сердцу и разводил печально: поймите, старик болен, плохо соображает…

Две недели мы с Сашей блаженствовали. Камеру иногда вовсе не запирали на день. Мы должны были уходить со двора – из сада только тогда, когда там кормили солдат и когда в обеденный перерыв или к концу рабочего дня проходили сотрудники «Смерша». Тогда мы возвращались в камеру и кайфовали или играли в карты. Саша раздобыл через того же благодетеля – повара две немецкие колоды…

В довершение благополучия один из стражников шепнул мне, что в том же больничном доме, где на первом этаже была наша камера, на третьем навалено книг – «сколько тыщ – и не сосчитаешь… Но только там и начальство нет-нет и проходит по колидору, так что гляди!»

…В двух больших комнатах стеллажи тюремной библиотеки, груды книг просто свалены на пол. У меня в руках дрожь и судороги – нельзя взять слишком много, нельзя выбирать долго, двери сорваны, в коридоре могут в любую минуту послышаться шаги…

Ищу, задыхаясь, сердце у самой глотки… Какое счастье – Гете, небольшие томики, хватаю несколько. И еще два тома книги Людвига о Гете и карманная Библия. По лестнице вниз иду торопливо, книги на животе под гимнастеркой придерживаю руками, а локтями стараюсь прижать штаны, книги в карманах тянут книзу, ведь я без ремня, хорошо за эти дни отъелся, стал толще, а то штаны свалились бы… Саша сперва бескорыстно радуется вместе со мной, потом начинает киснуть, ему читать нечего, а я стал отлынивать от карт и даже от прогулок во дворе. В следующий раз мы с ним идем в библиотеку вдвоем, находим ему учебник немецкого языка для школьников, журналы с иллюстрациями…

Две недели блаженства: сытость, долгие часы в зелени, книги – я нашел место за кустами, где можно было читать и днем. По ночам я читал в луче фонаря, который высвечивал часть камеры. На допросы нас не вызывали, солдаты были приветливы, говорили, – скоро всех отпустят ради победы, обязательно должен такой указ быть. Сколько народу погибло, везде мужики нужны, чего их зря в тюрьмах кормить. Эти рассуждения казались неопровержимо убедительными. А тут еще и трибунал отклонил… Надежды все радужнее, все настойчивее. Гляжу в книгу и подолгу не читаю, а представляю себе, как это будет, как вызовут, вернут погоны, ордена, чемодан, как буду ехать в Москву… Раньше о чем бы ни мечтал, всегда начинал представлять себе шипящую яичницу-глазунью и обязательно много жареной картошки – злился на себя, заставлял думать о другом, но снова и снова: вот вхожу домой… Надя, девочки, мама плачет и ставит на стол большую сковородку – тонко нарезанные ломтики картошки, золотисто-коричневые, пахучие, мягкие, с хрустящими краями… Но когда привыкли к сытости, представлялись уже встречи с друзьями и недругами, беседы в Политуправлении, и с Мануильским, и с Бурцевым… и встречи с подругами… Уже хотелось поскорей бы. Польских девушек увезли тогда же, когда и югославов. Ну а что, если завтра привезут других, таких же веселых, отчаянных в соседнюю камеру, теперь можем сговориться с солдатами, там есть еще пустые камеры… мы бы с Сашей выбрали себе по девице…

22 июня, годовщина войны. И в этот день меня опять вызвали подписывать во второй раз 206-ю статью об окончании следствия. В первый раз, наученный Б., я предъявил множество требований. Часть из них была выполнена. Виноградов допросил Галину, Ивана, мне разрешили написать собственноручно о моем прошлом и об истории вражды с Забаштанским. Читая протоколы допросов Гали и Ивана, я радовался – они молодцы, даже из унылых чернильных строк следовательского чистописания явственно видно, как они сопротивлялись его уловкам, как отстаивали правду. Но мои ходатайства о том, чтобы допросили Юрия Маслова – ему я подробно писал о том, как меня травит Забаштанский – и Арнольда Гольдштейна – он присутствовал при том разговоре, когда я, по утверждению Забаштанского, осуждал командование и правительство, – не выполнены.

Я настаивал. Заболоцкий злился. Виноградов скучал. Уговаривая, что эти показания полностью опровергнут все, что облыжно утверждают обвинители, я вновь записал в протокол ходатайства. Заболоцкий смотрел с брезгливой ненавистью.

– Уже из вашего поведения на следствии очевидно ваше антисоветское нутро…

Нет, не дам себя спровоцировать на скандал, на перебранку.

– Сегодня годовщина войны. Четыре года назад я в этот день в первый час записался добровольцем, хотя имел право на бронь… И все эти годы был на фронтах. Все что я делал – на виду. Разве это не более показательно, чем несогласие со следствием, да еще когда меня несправедливо обвиняют?

– Ладно. Ладно! Как вы зубы заговаривать умеете, мы знаем. Вас арестовали не за то, что вы на виду делали, а за то, что тихомолком антисоветчину разводили. За ваши заслуги спасибо, а за преступления отвечать будете.

– Я не совершал никаких преступлений. Это видно даже из этого дела.

– Что из дела видно, не вам судить. Распустились тут. Уведите!

В тот же день нас после обеда не пустили в камеру, вахтер сказал: «Давай, гуляйте», но сказал необычно сурово. А потом он пришел за нами и так же неприязненно: «Давай в камеру, нагулялись, а тут через вас тягают…»

Оказывается, у нас учинили внезапный обыск, и командовал самолично прокурор Заболоцкий. Он унес все книги, уцелела Библия, лежавшая между тюфяками, и томик стихов Гете, который я взял с собой; они забрали посуду, бритвенный прибор, колоду карт, одна осталась в кармане у Саши.

Камеру опять заперли. Но ужинать нас все же вывели. Повар навалил груду мяса.

– Давай, что не умнете, забирайте с собой, а то завтра перебазируемся.

На следующий день нас повезли на вокзал.

Большой товарный вагон. Дверь изнутри завешана брезентом.

Другим широким куском брезента – палаткой, растянутой в завесу, – сбоку отделен узкий загончик для женщин. Днем завесу приподнимали. Девять молодых, пригожих женщин в мятых заграничных платьях, разноцветных, нарядных; две с детьми – девочка лет трех и грудной мальчик… У завесы женского сектора сидел вахтер на табуретке. На ночь посадили еще и второго вахтера. В основной части вагона вповалку несколько десятков арестантов, среди них – оба разведчика, генерал и адмирал, остальные – большинство из военнопленных, но есть и мародеры, и дезертиры.

Ехали мы с частыми остановками. Арестантов из вагона не выпускали. Для мужчин в полу пробили дырку, женщинам поставили ведро – парашу…