Валерий Золотухин - Таганский дневник. Кн. 1
Фурцева. Я ехала, честное слово, с хорошими намерениями. Мне хотелось как-то помочь, как-то уладить все… Но нет, я вижу, у нас ничего не получается! Вы абсолютно ни с чем не согласны и совершенно не воспринимаете наши слова.
Она все время обращалась к Можаеву: — «Дорогой мой», к Любимову — «Дорогой товарищ».
Фурцева (на Можаева). Дорогой мой! Вы еще ничего не сделали ни в литературе, ни в искусстве, ни в театре, вы еще ничего не сделали, чтобы так себя вести.
Любимов. Зачем Вы так говорите, это уважаемый писатель, один из любимых нами, одному нравится это, другому то, зачем уж так огульно говорить об одном из лучших наших писателей.
Можаев. Е.А.! Я пишу комедию, это условия жанра, чтобы отрицательные персонажи были карикатурны, смешны. Они так и написаны, они так и играются. Если бы это была драма или что-то другое, разговор был бы совершенно иной. Но я писатель, я пишу комедию про плохой колхоз… мы должны высмеивать наши недостатки, вырывать и искоренять их… Спектакль поддерживает тех людей, которые собрали и провели мартовский пленум. Он очень много изменил в жизни нашего крестьянина, колхозника.
Фурцева. Какая же это комедия, это самая настоящая трагедия! После этого люди будут выходить и говорить: — Да что же это такое, да разве за такую жизнь мы кровь проливали, революцию, колхозы создавали, которые вы здесь подвергаете такому осмеянию. За этим очень много скрыто и понятно. А эти колхозы выдержали испытание временем, выстояли войну, разруху… Бригадир пьяница, председатель пьяница, пред. райисполкома — подлец.
Можаев. Какой же он подлец?..
Фурцева. А как же иначе, его позвали к телефону — вы разберитесь. Да какое он имеет право, будучи на партийной работе, так невнимательно относиться к людям… Я сама много лет была на партийной работе и знаю, что это такое, партийная работа требует отдачи всего сердца к людям.
— Вы были хорошим работником, а это работник другой…
Можаев. Ну, хорошо, вас смущает председатель, а Кузькин вас не смущает?
Фурцева. Нет.
Можаев. Ну, так в чем же дело? Это мой главный герой, в нем вся идея, весь смысл — побеждает Кузькин, простой крестьянин, побеждает его правда. Вот если бы победили отрицательные персонажи — это была бы трагедия. На стороне Кузькина партия, она повернула на другую основу жизнь крестьянина нашего колхозного…
Кто-то. Спектакль весь сделан так, что не партия помогает Кузькину, не ее меры, а его собственная изворотливость и случай…
Фурцева. Один хороший человек в спектакле — и все его бьют, давят, ведь жалко его становится, ему всячески сочувствуешь…
Можаев. Ну и правильно. В этом и мысль авторская, а кому же сочувствовать — Мотякову, что ль?
Фурцева. А как вы говорите о 30-х годах? 30-ые годы — индустриализация, коллективизация, а вы с такой издевкой о них говорите. Нет! Спектакль этот не пойдет, это очень вредный, неправильный спектакль. И вы (Любимову), дорогой товарищ, задумайтесь, куда вы ведете свой коллектив.
Любимов. Не надо меня пугать. Меня не раз уже снимали с работы, не беспокойтесь за меня — я себе работу найду.
Родионов. Никто вас, Ю.П., не снимал, вы сами себя снимали и трезвонили об этом по Москве.
Любимов. Вы звонили, вызывали людей, уговаривали пойти их на мое место. У меня есть свидетели.
Родионов. Мало ли кто кого вызывает и зачем. А сняли вы сами себя и раззвонили по Москве.
Кто-то. Критика критике рознь. Нагибин поднимает в «Председателе» те же проблемы, но под другим углом.
Можаев. Вы мне про Нагибина не говорите, я знаю эту историю лучше вас и «Председателя» не выпускали. Но Хрущев сказал и вы подняли руки, проголосовали единогласно — «Председатель»… И здесь могут тоже разобраться и поправить…
Фурцева. Даю вам слово, куда бы вы ни обратились, вплоть до самых высоких инстанций, вы поддержки нигде не найдете, будет только хуже — уверяю вас.
Любимов. Смотрели уважаемые люди, академики. Капица… У них точка зрения иная, они полностью приняли спектакль, как спектакль советский, партийный и глубоко художественный.
Фурцева. Не академики отвечают за искусство, а я. Академики пусть отвечают за свое дело, они авторитеты в своей области… Товарищи! Может быть есть другое мнение о спектакле, может быть, кому-нибудь спектакль понравился?
Пауза. Робкий голос из зала: — Мне понравился.
— Кто это? А, Вознесенский, ну это понятно.
Андрею не дают слова. Можаев возмущается:
— Между прочим, это лучший советский поэт. Почему это тов. Зашкиверу можно говорить, иметь свое мнение, а Вознесенскому нельзя? Что же — руки по швам и кругом?..
Вознесенский. Я смотрел репетицию этого спектакля 4 раза. Я считаю, что это глубоко русский… национальный спектакль. Удивительно поэтический во всех компонентах и глубоко партийный. Он показывает удивительно убедительно и оптимистично, что русский народ живет и никогда не пропадет, что бы с ним ни делали чиновники.
Фурцева. Вот спасибо, а мы-то думали — пропадет русский народ. Спасибо вам за веру в русский народ.
Фурцева (Можаеву). Не думайте, что вы такой борец за правду — «шестидесятник».
Владыкин. То, что я сегодня увидел, это пошлость, политическая пошлость.
Кто-то. Откуда у Кузькина такие рассуждения о счастье?
Можаев. 78 страница «Нового мира» № 6, 1966 г.
Фурцева. А вы читали сегодняшнюю «Правду» о «Новом мире» и во вчерашней «Литературке» статья…
Любимов. Есть и хорошие статьи о «Новом мире». Статьи бывают разные. А кому не нравится «Новый мир», пусть читает «Октябрь», возьмет березу, поднимет его и пусть любуется, а нам нравится «Новый мир».
Мишка Чаусов был, вякал чего-то про свою Белоруссию… как из пулемета застрочил…
Можаев. Подождите, подождите, вы своими словами можете…
Мишка. Пожалуйста… — и запутался.
Можаев. Ты еще молодой, а так рассуждаешь, молод ты еще.
Фурцева. Судить вас надо за этот спектакль.
На этом я перейду к освещению дальнейших событий, что припомню — допишу. На второй акт Кате принесли шубу. В первом ей жарко было, во втором в озноб бросило. Когда все разошлись, остался Родионов и вступил в полемику с артистами. Славину обозвал аполитичной, я ему при этом ввернул — Как Закшивер отвернулся и записывал, мы живые люди, есть элем. вежливость — надо посмотреть начало — ушел и Родионов, мы остались одни.
