Анри Труайя - Эмиль Золя

«Я обвиняю подполковника дю Пати де Клама в том, что он был дьявольским вдохновителем судебной ошибки (хотелось бы думать, что он действовал без заранее обдуманного намерения) и затем в течение трех лет всяческими нелепейшими и преступными способами защищал свое злосчастное детище.

Я обвиняю генерала Мерсье в том, что он (возможно, по недомыслию) стал сообщником преступников, покрыв своим авторитетом величайшую несправедливость нашего века.

Я обвиняю генерала Билло в том, что он, имея в руках неоспоримые доказательства невиновности Дрейфуса, не дал им законного хода и тем самым совершил беззаконие, оскорбляющее человеческое достоинство. Он прикрывался интересами высшей политики, а в действительности – попросту стремился выгородить скомпрометированный Генеральный штаб.

Я обвиняю генерала де Буадефра и генерала Гонса в том, что они стали сообщниками того же преступления; одним, несомненно, руководила ярость клерикала, другим – кастовая солидарность, которая делает из военного ведомства святой, неприкосновенный ковчег.

Я обвиняю генерала Пелье и майора Равари в том, что они произвели гнусное дознание – я хочу сказать: чудовищно пристрастное дознание, – являющееся нетленным памятником наглости.

Я обвиняю (если только медицинская экспертиза не признает их лишенными способности видеть и понимать) трех экспертов, сличавших почерк, неких Бельома, Варинара и Куара, в том, что они составили лживые, злостные рапорты.

Я обвиняю военное ведомство в том, что оно организовало, пользуясь органами печати (преимущественно газетами „Эклер“ и „Эко де Пари“), чудовищную кампанию, направленную к тому, чтобы вести общественное мнение по ложному следу и покрыть свои грехи.

Я обвиняю первый военный суд в том, что он нарушил закон, вынося обвинение на основании не представленного суду документа. Я обвиняю второй военный суд в том, что он, подчиняясь дисциплине, покрыл это беззаконие и совершил, в свою очередь, юридическое преступление, оправдывая заведомо виновного.

Выступая с этими обвинениями, я не забываю статей 30 и 31 закона о печати, изданного 29 июля 1881 года, который наказует за клевету и распространение злостных слухов, и готов нести ответственность за свои слова и поступки.

Я незнаком с людьми, которых я обвиняю, я даже никогда их не видел, у меня нет против них ни злопамятства, ни личной ненависти. Они являются для меня олицетворением социального зла. Я совершаю сейчас революционный акт, направленный к тому, чтобы приблизить торжество правды и справедливости.

Нельзя допустить, чтобы нагло попирались права человека! Всю страсть моей души я отдаю борьбе за торжество справедливости и пламенно верю, что правда восторжествует. Пусть осмелятся вызвать меня в суд, и пусть следствие ведется при открытых дверях!

Я жду».[242]

Когда Золя закончил чтение, раздались аплодисменты. Но Клемансо счел заголовок «Письмо президенту республики Феликсу Фору» слишком официальным и слишком вялым. Зачеркнув его, он решительно вывел: «Я обвиняю» – формулировку резкую словно пощечина.

Рукопись немедленно отправилась в типографию. Золя пожалел о том, что в спешке позабыл упомянуть в своей обвинительной речи подлого Анри. Что ж, ничего не поделаешь, слишком поздно, печатный станок уже заработал. Кое-кто из сотрудников газеты встревожился: не перестарался ли Золя, не слишком ли сильно ударил?

Он вернулся домой такой измученный, такой возбужденный, что не мог уснуть. Теперь, когда камень был брошен, статья ушла в набор, он ошеломленно осознавал последствия своего поступка: вся его жизнь перевернется, тысячи читателей отложат его книги, Французская академия окончательно и навсегда закроет перед ним двери. А сколько оскорблений его ждет, какой тягостный процесс и какие сплетни будут ходить о нем самом, об Александрине, а может быть, и о Жанне… Он так спокойно жил «до того»! Наверное, слишком спокойно! Сердце у Эмиля сжалось от тоскливого предчувствия, и вместе с тем, как ни странно, он чувствовал себя глубоко, необъяснимо счастливым. Словно теперь наконец был в ладу с собственной совестью. И даже больше: он чувствовал себя так, словно только что дописал свой лучший роман.

XXIV. Процесс Золя

Всего несколько часов понадобилось уличным торговцам, выкрикивавшим заголовок «Я обвиняю», чтобы распродать триста тысяч экземпляров «Авроры»! Каждый в Париже если не прочел сам статью Золя, то, во всяком случае, слышал разговоры о статье. По улицам шли цепочки людей, кричавших: «Смерть Золя! Убить его! Смерть Золя!» Сочинители песенок дали полную волю своему издевательскому вдохновению, распевая про папашу Золя, который везде сует свой нос в надежде урвать кусок пожирней, и просто удивительно было бы, если бы он не сделал этого теперь…

Зевакам раздавали листовки с таким текстом: «Единственный ответ настоящих французов итальянцу Золя: к черту!» Рисовальщик Форен разродился карикатурой, изображавшей немца, прячущегося за спиной еврея, скрывшегося, в свою очередь, под маской Золя. На другом рисунке Золя тонул, протягивая пруссаку письмо с заголовком «Я обвиняю». Знаменитый Каран д'Аш выбрал мишенью своего остроумия Дрейфуса, которого нарисовал расстегивающим брюки, потому что на Чертовом острове он растолстел! Брюан распевал на мотив всем известной народной песни о дурачке Русселе:

Дорогой мэтр, вы переутомились,С некоторых пор вы принимаетеБумагу для подтирки за салфетку,А горшок – за тарелку.Пора бы вам угомониться,Доктор Тулуз был прав.

В Алжире оскверняли еврейские кладбища. Эдуар Дрюмон захлебывался в потоке ругательств. Золя называли «верноподданным короля Умберто», «великим ассенизатором», «сутенером Нана», «Золя-разгромом» и «синьором Эмилио Золя»… Ходили слухи о том, что деньги, украденные евреями у честных французов, будут использованы для того, чтобы устраивать уличные выступления в пользу предателя…

Сплотившиеся перед лицом этой злобной коалиции писатели, художники, ученые поддерживали Золя и требовали пересмотра дела. Среди его защитников были Анатоль Франс, Клод Моне, Эжен Каррьер, Виктор Маргерит, Октав Мирбо, Жан Ажальбер, Марсель Прево, Марсель Пруст… На них тоже немедленно обрушилось презрение толпы, их объявили могильщиками французского величия. Баррес, обращаясь к Золя, написал: «Между нами рубеж».

Власть, стоявшая во главе государства, колебалась: надо ли продолжать это дело или следует предать его забвению? Несомненно, писатель хотел заставить правительство действовать в своих интересах и возбудить общественное мнение процессом Золя в суде присяжных, с дьявольской ловкостью сделав его продолжением процессов Эстергази и Дрейфуса. Главное – не попасться в расставленную ловушку. Но правые неистовствовали. Их официальный представитель в Бурбонском дворце,[243] граф Альбер де Мун, заявил: «Армия не может больше ждать… Этот человек должен получить от командующего армией ответ, которого заслуживает!» Новый военный министр, генерал Билло, смущенный и растерянный, поднялся на трибуну, поблагодарил де Муна, сравнил, запинаясь, армию с солнцем и под аплодисменты собрания пообещал продолжить судебный процесс. В тот день один Жорес осмелился яростно протестовать.