Сергей Андреев-Кривич - Повести о Ломоносове (сборник)

Генерал Кашкин стоял в так называемой агатной купальной среди фарфоровых женщин, сделанных формейстером[74] Раметтом по рисункам Камерона, и в пятый раз читал адресованное ему письмо по поводу предполагавшегося приезда будущего императора австрийского Иосифа II под именем графа Фалькенштейна:

«...а как он нигде, кроме трактиров, не останавливается и сего обычая ни почему не переменяет, и потому угодно Ее Величеству, чтобы в оной бане (в мыльне Их Высочества) запереть комнату, где поставлены ванны, изготовя все потребные мебели, назвать сие здание постоялым или вольным домом, поставить наверху вывеску, подобную на присланном тогда пакете, и чтобы вся прислуга была по обыкновению трактирному. Комнату, где ванная, покрыть полом, дабы и она могла служить комнатою для графа, баню запереть, а садовнику Бушу быть в виде содержателя трактира – с дочерью-трактирщицей, для чего получше приготовиться сыграть сии роли, им назначенные».

Генерала Кашкина окружали плотники с досками и инструментами. Перед ним стоял садовник Буш в фартуке трактирщика и в шляпе с пером. Рядом, потупя глаза и держась кончиками пальцев за край кружевного передника, робко вздыхала хорошенькая дочь его Амалия.

– Надобно понимать, – кричал Кашкин голосом, охрипшим от вахтпарадов, – что́ есть дочь трактирщика и как подают блюда в вольной австерии! Вы же, сударыня, более для благородного пансиона вид подходящий имеете! – И генерал грозил толстым пальцем дочери садовника.

– Ах, Амальхен, mein Gott! – простонал Буш. – Какие времена наступают!

В это время генерал увидел десьянс академика и пошел к нему навстречу. Он проводил его к обер-егермейстеру – Семену Кирилловичу Нарышкину.

Они подошли к «собственному» павильону возле большого озера и на мраморных ступеньках лестницы, спускавшейся в воду, увидели генерал-адмирала.

Генерал-адмирал был в кафтанчике, белых шелковых чулках и туфлях с алмазными пряжками. На боку его болталась игрушечная маленькая шпага. Рядом с ним стоял представительный, полный придворный с умным лицом и добрыми глазами – Никита Иванович Панин и, принимая из рук камер-лакеев отлично сделанные бумажные кораблики, передавал их генерал-адмиралу. Тот пускал их в воду, и они, надув маленькие паруса, летели стре́лками во все стороны. Генерал-адмирал был доволен и звонко смеялся: ему было девять лет. Это был великий князь Павел Петрович, назначенный за год до этого генерал-адмиралом, дабы «вперить при нежных еще младенческих летах в вселюбезнейшего сына заботу о флоте», – как писала в указе Екатерина II.

– Ваше императорское высочество! – сказал Ломоносов, низко кланяясь и кряхтя. – Двадцать лет обращался я в науках со всяким возможным рачением и в них приобрел столь великое значение, что, по свидетельству многих академий, ими знатную славу Отечеству принес во всем ученом свете. Ныне повергаю к вашим стопам последнее мое творение. Наука должна не меньше стараться о действительной пользе обществу, нежели о теоретических рассуждениях. Особенно это касается до тех наук, которые соединены с практикой, каково мореплавание. Экспедиция по Северному морскому пути из Сибирского океана в Китай и Америку не токмо России великую славу принести должна, но и во много раз богатства ее приумножить.

И он подал генерал-адмиралу тетрадь в сафьяновом с золотом переплете.

Павел выпустил из рук кораблик, взял тетрадь и задумчиво посмотрел на Ломоносова голубыми глазами. Это был краснощекий курносый «фарфоровый мальчик», как писала о нем Гримму* Екатерина. Потом он сделал пол-оборота, оперся рукою на эфес маленькой шпаги и передал рукопись Панину.

– Его высочество, – сказал Панин, – приказать соизволил адмиралтейств-коллегии со всем тщанием прожект сей рассмотреть и о резолюции своей ему доложить немедля. – Любезно улыбнувшись и переменив тон, Панин спросил: – Как изволите здравствовать, Михаил Васильевич? Слыхал я, что великие труды подорвали здоровье ваше. Впрочем, обилие болезней через ослабление натуры в наш век происходит. Взять хотя бы графа Толстого – и посейчас болеет через постную пищу и геморроидальные колики. Наука же до сих пор наш короткий век продлить не может.

Ломоносов начал сердиться, заговорил:

– Обманщик, грабитель несправедливый, мздоимец и вор прощения не сыщет, хотя бы он вместо обыкновенной пищи семь недель ел щепы, кирпич, мочалу, уголье и большую часть того времени вместо земных поклонов на голове простоял. Что же касаемо продления жизни, то Эразм Роттердамский* давно доказал, что каждый человек имеет токмо один способ удлинить жизнь свою – не тратить времени по-пустому.

И, кряхтя и кланяясь низко, стал пятиться.

Никита Иванович улыбнулся и вполголоса сказал, как будто себе на память:

– Велик, умен, но предерзок и через сие нелюбим.

…По указу Петра I адмиралтейств-коллегия состояла из флаг-офицеров* и капитан-командоров, «кои выбираются из старых или увечных, которые мало удобные уже к службе воинской». Капитан-командоры, много лет плававшие по разным морям и через «бесчисленные баталии увечные», обычно заседали шумно и редко приходили к согласию.

И на этот раз мнения их разделились. «Сие вояж безнадежный», – говорили одни. «Дабы выяснить, каковые на Шпицбергене течения, льды и ветры, надобно туды плыть», – говорили другие. «Незачем туды плыть, поелику на Севере множество знатных мореходцев-поморов имеется и оные поморы все норвецкие земли и острова в совершенстве знают, и для того надо тех поморов сюда вызвать!» – кричали третьи, стуча длинными трубками о круглый конференц-стол.

Третьи одолели, и послано было повеление: «Четырех особливо знатных поморов-мореходцев немедля доставить в Санкт-Петербург в адмиралтейств-коллегию».

…Тело было немощно, слабело и жаждало покоя. Тело было в язвах, мучило ломотой в суставах и бессонницами, но дух был по-прежнему беспокоен и неистов и звал к бою.

Несмотря на смерть Петра III и воцарение Екатерины II, иноземцы по-прежнему правили Академией наук, а главный покровитель в прошлом «всех Шумахеровых злодейств» Теплов стал кабинет-секретарем самой императрицы.

Но Ломоносов был не только неистов, но и хитер и знал себе цену. Он был горд и недаром когда-то писал Ивану Ивановичу Шувалову: «Не токмо ни у кого из земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже у самого Господа Бога, который мне дал смысл, пока разве отнимет».

И теперь он решил вызвать на поединок саму императрицу.

Он написал прошение об отставке, ссылаясь на болезнь и прося чин действительного статского советника и пожизненную пенсию в размере жалованья.